Старая еврейская шутка рассказывает об Эйнштейне, едущем в Одессу с лекцией о теории относительности. Еврей-попутчик просит ученого объяснить ему свою концепцию, и Эйнштейн предлагает объяснение: век проходит как миг в раю, и миг тянется как век в аду. – Хм, - отвечает ему еврей, - и с этой хохмой вы едете в Одессу?

      Козаков, как рассказывают московские газеты, давно вынашивал этот проект, пытался поставить его у Марка Захарова и в других театрах, и, наконец, смог осуществить свою задумку в сотрудничестве с Андреем Житинкиным. Опыт израильской жизни помог актеру произнести несколько реплик на скованном иврите нового иммигранта, спросить о курсе доллара и даже прочесть псалом (готов побиться об заклад, записанный русскими буквами на шпоре). Бесконечные обличения проклятых антисемитов он произносит по-русски. Как и в тель-авивской продукции, Шейлок появляется в современном костюме и кипе, с кейсом и мобильным телефоном, как обычный немного религиозный еврейский финансист с улицы Лилиенблюм.

      Но на этом сходство с тель-авивским спектаклем кончается. Козаков и Житинкин клюнули на риторику Шейлока с его борьбой с антисемитизмом, да не просто клюнули, а проглотили крючок, леску и удочку. Житинкина можно понять и простить. В Москве относятся к евреям куда нежнее, чем в любом другом месте в мире. Там, как мы помним, за слово “жид” можно и в тюрьму загреметь. Если же на тебя насядут Алла Гербер и прочие профессиональные борцы с антисемитизмом, то можно пойти и по стопам несчастного Осташвили, не только в тюрьму, но и на тот свет. В этих условиях можно понять и осторожного Марка Захарова, которому совсем не хотелось сердить еврейских зубных врачей или баронов прессы, поклонников и опекунов “Ленкома”.

      Антонио выступает против еврея Шейлока не за его преданность закону Моисея, а за его ростовщичество. Ненависть Шейлока к Антонио тоже имеет реальные основания: “Он ненавистен мне, как христианин, но больше тем, что взаймы дает он деньги без процентов и снижает курс роста в городе”(I, 3).

       Неужели Козаков и Житинкин сочувствуют ростовщику только потому, что он – еврей? Как в романтических постановках пьесы, знаменитый монолог Шейлока: "Если нас (евреев) уколоть - разве у нас не идет кровь? Если нас пощекотать - разве мы не смеемся? и т.д." (III, 1) звучит как апофеоз, чуть ли не как главный message пьесы, как оправдание злодея, как призыв к сочувствию. Но в постановке тель-авивского "Камери" становилось ясно: Шейлок втирает нам очки. Причина его бед - его же ростовщичество, его же жестокость и кровопийство, а не его религия. Не за то волка бьют, что сер, а за то, что овцу съел, как гласит поговорка.

      Видимо, Тель-Авив - одно из немногих мест мира, где смеют ставить эту пьесу без оглядки на чувствительного еврейского зрителя, не боясь упреков в антисемитизме и не подчеркивая гуманизма и всечеловеческой сущности мерзкого ростовщика. Жаль, что Козаков не смог вывезти с собой из Израиля трезвое понимание вопроса.

      Монолог Шейлока ("разве у нас не идет кровь" и т.д.) нужно понимать в этом контексте. Это не призыв к равенству, "евреи, мол, тоже люди", как пытаются истолковать Житинкин и Козаков. Шейлок на самом деле не верит, что гой - такой же человек, как и он. Если еврея уколоть - пойдет кровь. А у гоя? Невесть что. Иначе не хотел бы вырезать фунт мяса.

      Так антиобщественно в рамках (или на краю) закона вели себя некоторые евреи - занимаясь ростовщичеством в средневековой Европе, торговлей алкоголем на Украине до Хмельницкого, скупая земли и сгоняя с них крестьян в Палестине, приторговывая валютой и дефицитом в Советском Союзе. Окружающие народы от евреев хотели одного - социально приемлемого, а не только законопослушного поведения. Считая антиобщественное поведение производной от иудаизма, они боролись и с иудаизмом - не с евреями, как с людьми, а как с антиобщественной сектой. Всего этого не увидели в театре Моссовета.

     Не увидели они и чисто комического потенциала этой невероятно смешной пьесы. В лондонской постановке “Глоб” начисто отвлекся от глубин и высот, но сделал настолько чистую и смешную продукцию, что зрители помирали со смеху. Например, когда страдающий из-за побега дочери Шейлок с ужасом повторяет потраченные ею суммы – это смешно, а Козаков создает и тут трагедию. Нет, Шекспир – не Шиллер, и слава богу. Из-за этой убийственной серьезности Козакова неудачным показался и бурлеск многих сцен, хотя меня развеселили сцены с Джессикой.

      Во избежание непонимания скажу, что Козаков, конечно, замечательный актер, Житинкин сделал красивое и разноцветное шоу, и главная проблема постановки, на мой взгляд – концептуальная.