Трапеза в "Гешере"

Театр "Гешер", подобно великим равнинным рекам, начинался с малого ручейка. Поначалу скромный олимовский междусобойчик, ставивший спектакли для русских пенсионеров, представлялся лишь способом занять безработных актеров-иммигрантов. Успех лондонских гастролей в прошлом году заставил израильского зрителя обратить внимание на вчерашнюю замарашку, ставшую прекрасной принцессой. Однако новый спектакль "Трапеза" превзошел все ожидания. Эта постановка Евгения Арье переводит театр "Гешер" в следующий, высший класс, в совершенно иную, доселе не известную в Израиле весовую категорию. Не побоюсь назвать этот спектакль - эпохальным, наравне с "Дибуком" вахтанговской "Габимы", "Еврейской душой" Иошуа Соболя в Хайфском театре под режиссурой Гдалии Бессера, и ранним Ханохом Левином в "Камери".

"Трапеза" поставлена по одноименной пьесе "культового" тель-авивского драматурга, поэта и писателя Яакова Шабтая, скончавшегося без малого двадцать лет назад. Его внешний облик комсомольца двадцатых годов - развернутые плечи, непокорный чуб, дерзкие глаза - известен даже тем, кто и слыхом не слыхивал о поэте. Стилизованная фотография Шабтая была использована (к ужасу и возмущению родных и близких) партией "Тхия" для избирательной кампании - он выглядел, как стопроцентный израильтянин-сабра с агитплаката. Реальность была сложнее  - Шабтай был чистая богема, рефлексирующий пост-хананейский поэт, а не белокурая бестия Жаботинского и Бегина. Большой славы он не снискал, и его пьесы практически не ставились.

На первый взгляд "Трапеза" - это драматизация известного библейского рассказа (1 Царей, 21) об израильском царе Ахаве, его супруге Иезавели и винограднике Навота. Ахаву приглянулся стратегически важный виноградник своего соседа. Сосед, упрямый Навот, не захотел отдать унаследованный от отцов виноградник царю ни за деньги, ни в обмен на другой виноградник. Царица Иезавель организовала арест и казнь Навота по липовому обвинению, и виноградник отошел царю.

С 1978, когда была написана пьеса, и по наш день преемники Ахава конфисковали десятки и сотни виноградников у современных Навотов - крестьян палестинского Нагорья по тому же вескому основанию - им приглянулись эти виноградники. Способы конфискации были разными - со ссылкой на соображения безопасности, на основании старых турецких законов в новом толковании, по религиозным и историческим мотивам. Причина и результат оставались неизменными. В эти дни активно реализуется программа конфискаций частных палестинских земель для строительства объездных дорог. Таков современный, сиюминутный контекст библейского рассказа в призме пьесы Яакова Шабтая. Стилизованное одеяние палестинского крестьянина на Навоте (его играет Евгений Гамбург) ставит точку над i этой интерпретации.

Если бы "Гешер" поставил простую аллегорию, парафразу библейской истории применительно к новым временам - и это было бы хорошо, "даейну", словами пасхальной Агады. Хорошо хотя бы потому, что израильское общество, частью которого мы являемся, увидело бы воочию, что русская община - это не только Иветт Либерман, Авигдор Эскин, "Вести" и прочие каханисты. Важная часть русской общины разделяет мысли и чувства просвещенной израильской интеллигенции, а не базарных торговцев.

Но "Гешер" не ограничился этой декларацией, которой было бы довольно в семидесятые годы. "Трапеза" - сложный, эстетически революционный спектакль нового тысячелетия. Отказ от минимализма, слишком долго господствовавшего на израильской сцене, использование всех средств современного театра, потрясающий, граничащий с гениальностью дизайн Юрия Суханова делают этот спектакль подлинным праздником для глаз. Человеку, далекому от проблем внутренней израильской политики, "Гешер" предлагает яркое красочное зрелище, где каждая мизансцена выписана пером талантливого художника.

Игра актеров устанавливает новую планку высоты. Она практически безупречна. Красавица Евгения Додина с невероятной мимикой живого лица создает нарочито гротескный образ Иезавели, королевы по профессии и призванию. В ее душе господствуют две страсти - абсолютная, не терпящая ограничений властность и любовь к еде. Она гениально, омерзительно заглатывает устрицы, щедро поливая их лимоном. Легко и без усилия организует суд над Навотом. Для нее закон - способ выполнить желания. В этом ей помогают два человека - первосвященник Эльяким (Леонид Каневский) и советник Шимей (Владимир Халемский).

Библия говорит просто о двух мерзавцах-лжесвидетелях, но Шабтай и Арье дали им имена, звания, личности. Шимей - Халемский - интеллигент на службе власти. Он обеспечивает идеологическую поддержку режима. У него есть доводы, он красноречив, владеет риторикой и софистикой, ему не зря платят царь и царица. Шимей - идеальный журналист, обвинитель, профессор университета. Эльяким - Каневский подчеркивает свою автономность и суверенность, но в конечном счете именно он придумывает юридически грамотный способ удовлетворить притязания царя.

Но главный и самый интересный образ "Трапезы" - это образ царя Ахава. Шабтай выписал сложный облик своего современника - молодого израильтянина, которому не чужды честь, колебания, угрызения совести. Можно указать на источник этого образа. Вскоре после Шестидневной войны 1967 года в Израиле вышла книга "Беседы воинов" ("Сиях лохамим"), где впервые прозвучал аутентичный голос молодого сабры - победителя, воина, мыслящего человека, осознающего моральную сложность израильско-палестинского конфликта. Ведь для израильтян, выросших в рамках социалистического гуманистического сионизма, ситуация была сложной - не для них была манящяя простота "хороших евреев и плохих арабов", привившаяся в еврейских общинах России и Америки.

И все же всякий раз - как комсомольцы тридцатых годов - они выполняли приказ, следовали государственному императиву, даже утратив веру в его моральную обоснованность. В семидесятые годы для определения этих людей была отчеканена фраза "Иорим увохим" ("Стреляю и плачу"). Нашему читателю она справедливо напомнит анекдот о тоненьких ручках и ножках.

Таков и царь Ахав в блестящем исполнении Амнона Вольфа. Вольф - единственный израильтянин ведущего состава, хотя разница между русскими и местными актерами сейчас сгладилась благодаря тому, что исчез тяжелый русский акцент, так мешавший израильскому зрителю в старых постановках "Гешера". Он страстно желает заполучить виноградник. У него есть и веские доводы - виноградник граничит с его дворцом. Кроме этого, там можно устроить огород, и не возить овощи из деревни. Он готов заплатить полную цену за виноградник. Но Навот не согласен. Его довод прост: это мое, я это унаследовал от отцов и никому не отдам.

Иезавель не понимает страданий Ахава. "Ты царь, и можешь взять все, что тебе заблагорассудится". После недолгого спора царь с ней соглашается и приступает к исполнению плана. Но ему нелегко. Он продолжает мучиться. Как Макбет, он - нерешительный убийца, подталкиваемый властной и настойчивой женой. Даже казня Навота, Ахав умоляет его: "Ал тиках эт зе беофен иши" ("Не думай, это не против тебя лично"). После казни он говорит: "Давай отдадим виноградник Навоту". Иезавель справедливо отвечает ему: поздно, батенька, уже прокомпостировали. Виноградник остается у царя.

Этот сложный образ человека, идущего на подлость, но страдающего от угрызений совести, представляется замечательно точным, хотя и гротескным портретом молодого израильтянина наших дней, выросшего в лоне социалистического сионизма. Он не выдерживает испытания властью, а точнее, всевластностью. Он позарился на чужую землю, отнял ее, убил ее законного хозяина, но он не испытывает злобы к несчастному Навоту, лишь сожаление, что так приходится поступать.

Этим он отличается от своих сверстников, выросших в религиозной или националистической еврейской традиции - тем чужды даже такие сентименты. Им, как Иезавели, ясно: все, что они хотят, принадлежит им по праву. В конце 1970-х годов, когда писалась пьеса, их голос еще не преобладал в израильском обществе. Тогда израильтяне стреляли и плакали; с годами прекратился плач, но не стрельба.

Впрочем, можно себе представить и другую, более общечеловеческую трактовку спектакля - просто как испытание корыстью и властью. Ведь и четкие пьесы Брехта допускают двоякое толкование. Так или иначе - если вы ходите в театр раз в году, сходите на "Трапезу".

Гей-славяне

Самые заметные гастроли московского театра  в Израиле в минувшем году произошли в конце декабря, когда Марк Лис привез в Яффу "Саломею" Виктюка. Спектакль был высоко оценен москвичами, и тель-авивцы тоже стремились увидеть новую версию бессмертной истории.

Виктюк вписал пьесу Оскара Уайлда в элементы биографии мятежного поэта и драматурга, пострадавшего за запрещенную связь. В прологе были даны эпизоды из судебного дела Уайлда, и сама пьеса, таким образом, оказалась на скамье подсудимых. В спектакле Уайлд, как и св. Иоанн Креститель, был мучеником за дело любви, "не смеющей назвать себя".  Бизаррные костюмы актеров в декольте и густом гриме, мужчины, играющие женские роли, изобилие блесток, легкая вульгарность, садо-мазохистская эстетика высоких сапог и черного белья - знакомые по прежним спектаклям Виктюка аксессуары были и здесь. Из всех возможных уровней гомосексуальной эстетики Виктюк избрал нижайший, почти моветонный. Иногда казалось, что спектакль был бы более уместен в одном из ночных клубов старой Яффы, нежели в театре "Нога".

            Прекрасная Саломея, юная дочь Иродиады, воспламеняет сердца царя, придворных и воинов в крепости Махерон, но она влюбляется в узника, св. Иоанна. Она призывно выкликает его имя, мечтая об его алых губах. Но узник отклоняет ее любовь, и она требует у отчима, царя Ирода Антипы, головы Иоанна. Губы Иоанна будут ее, живые или мертвые. Таким образом Саломея в этой интерпретации становится предшественницей Сады из "Империи чувств", а не исполнительницей злой воли матери. Как и в "Трапезе", царь идет на злодейство по наущению женщины.

            Поскольку кульминацией является танец Саломеи, любая постановка этой пьесы требует серьезнейшей хореографической работы. Возможно, в условиях гастролей театру было трудно решить эту задачу, но хореография хромала. Моя спутница ядовито назвала ее смесью казачка с танцем с саблями, и возразить было нелегко.

            Роль Саломеи играл высокий широкоплечий красавец. Когда он раздевался, дамы в зале ахали от восхищения. Но танец у него не выходил, и я вспомнил знаменитую лондонскую "Саломею", поставленную звездой гей-культуры Линдси Кемпом. Кемп, неподражаемый танцор и хореограф, маленький, плотный, лысый, танцевал заглавную роль. Когда он сбрасывал покрывала перед царем Иродом, зритель был готов подать ему голову Иоанна. Такого чуда здесь не произошло.

            В заключение спектакля на сцену вышел полный, одутловатый, похожий на директрису средней школы Виктюк, и продемонстрировал свою привязанность к актерам и симпатию к почтеннейший публикум. Было немного неловко слышать его комплименты. Театр требует большего мастерства, нежели эстрада, и в нем одними суггестивными движениями полуобнаженных красавцев не обойдешься.

 Русская страница Исраэля Шамира