Возвращение на Родину

(Владимир Бондаренко об Иосифе Бродском)

Исраэль Шамир

Когда Иосифа Бродского похоронили в Венеции, многие вспомнили его несбывшееся пророчество – «На Васильевский остров я приду умирать». Но и венецианский погост Сан Микеле был лишь звеном в той цепи отчуждения – покруче полицейского кордона – которую выстроили между поэтом и Россией его друзья и противники, как питерские либералы, так и московские почвенники. Эти заклятые враги сошлись на том, что Бродский, рыжий еврей с Литейного, чужд России; что Россия его не поняла и не приняла; что его поэзия не подходит России, как патроны НАТОвской винтовки М-16 не лезут в магазин «Калашникова». Такая позиция устраивала всех. В первую очередь «питерских стихотворных неудачников, заслонённых в русской культуре яркой фигурой Бродского… Они создают переделанный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского,  далекого и от России, и от её истории,  мученика и страдальца от российского государства».

Но не в меньшей степени поэта гнали из русской литературы и русские националисты. Александр Солженицын резко обронил: «Бродский не возвратился в Россию даже и на побывку, и тем отчётливо выразился». (Хотя, справедливо замечает Бондаренко, Александр Солженицын тоже ведь поначалу не спешил возвращаться). В свое время в газете «Завтра» Александр Павлов осудил поэта: и патриот он никакой, и ученик был отстающий, и стихи писал заумные. И даже позволил американцам называть себя «Джозеф Бродски». «Иосиф Бродский или Джозеф Бродски – американский поэт-лауреат… духовно порвал с Россией», с явным удовольствием заключил Павлов. Когда я попытался отстоять место Бродского в русской поэзии, Владимир Бушин ответил пространнейшей статьей «Кто кого ассимилировал» в газете «Патриот». Бушин не одобрил блатные «прахоря» Бродского; к чему-то приплел Жванецкого и Березовского, хоть вроде бы они поэзией не грешили; и решительно вынес Бродского за скобки русской поэзии.

«Увы, русскость в Иосифе Бродском оказалась не нужна ни нашим русским патриотам, для критиков почвенного стана Бродского как бы не существует, ни критикам либерального направления, перечеркивающим Россию как таковую, и вычеркивающим любое проявление русскости из судьбы поэта», - пишет Владимир Бондаренко в своей – не побоюсь слова – эпохальной статье об Иосифе Бродском, вышедшей в 2003 году в «Литературной России» и в «Еврейской газете».

Бондаренко, опубликовавший в последние годы серию биографических эссе, посвященных различным знаковым фигурам русской культуры – от Эдуарда Лимонова до Сергея Михалкова, взял на себя труднейшую задачу – разобрать заслон либералов и националистов и возвратить Бродского домой, в лоно русской поэзии. Не как чужого, гонимого, неуместного, но как своего, принадлежащего к мощной державинской традиции в русской культуре. Бондаренко не побоялся упреков слева и справа, но перечел поэзию Бродского свежим взглядом, дал новую интерпретацию делам и словам поэта, и создал нового, доселе неизвестного Бродского. Его эссе можно назвать хрестоматийным в лучшем смысле слова: оно заслуживает почетного места в школьных хрестоматиях, чтобы школьники новой России правильно воспринимали замечательного русского поэта Иосифа Александровича Бродского.

Бондаренко убедительно доказывает, что эмиграция Бродского, и его демонстративное невозвращение – даже заемным прахом - в Россию были связаны в значительной степени с трагической неизбывной любовью поэта к Марине Басмановой, матери его сына Андрея. Марине были посвящены десятки лучших стихов поэта; если первый датирован 1962 годом, то последний – 1989, за год до поздней женитьбы Бродского. Ее уход заставил Иосифа Бродского оставить родину; непрекращающаяся боль разлуки с любимой мешала ему приехать в Ленинград, где каждый камень напоминал бы о Марине. «Окончательное решение о месте захоронения поэта (в Венеции) принимала его жена, итальянка Мария. Не было ли в этом чисто женского нежелания отдать, вернуть сгоревший прах поэта в город его возлюбленной? По женски-то она была права?!» - замечает Бондаренко.

И впрямь, мне, опытному эмигранту, легче принять версию Бондаренко, нежели ссылки на большевистскую тиранию. Любовь – или ее провал – чаще гонит нас за рубеж, в том числе и за рубеж жизни, чем самые суровые репрессии властей. Так любовь Менелая к изменнице Елене погнала сотни лучших ахейских воинов на дальнюю малоазийскую землю Трои.

Ни в эмиграции, ни в ленинградском диссидансе, Бродский не смог «отделиться от русскости в своей культуре, от русскости, как следования русским канонам в литературе, в понимании поэзии, в жертвенном отношении к поэзии. От русскости, как полного погружения в русскую языковую стихию. И даже от русскости, как модели жизненного поведения, от максимализма, стремления постоять за правду своя и за други своя, до излишней анархичности и бесшабашной надежды на «авось», пишет Бондаренко.

Бондаренко публикует замечательный малоизвестный документ – письмо Бродского Брежневу. Уезжая в эмиграцию, Бродский писал: «Я принадлежу русской культуре, и чувствую себя её частицей. Несмотря на то, что я теряю советское гражданство, я не перестаю быть русским писателем. Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются – если не лично, то на бумаге, и если мой народ не нуждается в моей плоти, то, может быть,  моя душа ему пригодится».

  Впервые открытый Бондаренко русский поэт Бродский был другом и единомышленником Глеба Горбовского, Татьяны Глушковой и Николая Рубцова, любил поэзию Клюева, переводил Державина и Ломоносова, Хлебникова и Клюева, Николая Тихонова и Луговского, Катенина и Вяземского. Его привлекал мощный пафос российской имперскости:

– «По сей день полагаю, что страна только выиграла бы, имей она символом нации не двуглавую подлую имперскую птицу или полумасонский серп и молот, а флаг русского флота – наш славный , поистине прекрасный Андреевский флаг: косой синий крест на девственно белом фоне» - Если не видеть подпись автора – Иосиф Бродский, можно подумать, что Карем Раш писал такой текст, замечает Бондаренко.

Ссылка на Север оказалась для Бродского такой же творческой удачей, окном в новую стихию, как для Пушкина – ссылка на Кавказ. В Архангельском краю он впервые столкнулся с народом, с поморами, рыбаками и землепашцами, и полюбил их. Им он посвятил стихотворение «Народ», или «Гимн Народу», как называла его Ахматова:

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час  зажимающий зерна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти-…

«Мой народ» для Бродского был – русский народ, и себя он видел в нем «русским человеком, хотя и еврейцем», как мог бы назвать себя русским человеком и мордвин, и обрусевший грузин Окуджава. А русский человек – непременно христианин, и Бродский снят на многих фотографиях с крестом на шее. С крестом в руке он был погребен в Венеции. Ему принадлежат и замечательные стихи, касающиеся самого заветного – что могли сказать друг другу Христос и Богородица:

Мать говорит Христу:

-Ты мой сын или мой

Бог?  Ты прибит к кресту.

Как я пойду домой?

Как ступив на порог,

Не узнав, не решив:

Ты мой сын или Бог?

То есть мертв или жив?

Он говорит в ответ:

-Мертвый или живой,

Разницы, жено, нет.

Сын или Бог, я твой.

 

«Да сочини он одно «Сретенье», - пишет Бондаренко, - и наверняка, это стихотворение читалось бы и пелось  в православных храмах. Не случайно именно его и читали на отпевании самого Иосифа Бродского в православном храме».

Иосиф Бродский запретил отпевать его в синагоге. Бондаренко раскрывает, как отбивался Бродский от попыток загнать его в еврейский закут: он отказывался читать стихи в синагогах, хотя этого не чурались Евтушенко и Вознесенский, не хотел даже посетить еврейское государство, отклонял приглашения Иерусалимского университета.

Сэр Исаия Берлин, в свое время демонстративно отказавшийся пожать руку кровавому убийце, премьер-министру Израиля, Менахему Бегину, говорил о Бродском: «Он не хотел быть еврейским евреем. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе». Шимон Маркиш пишет: «смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского «материала»  поэт Иосиф Бродский не знает -–это  «материал» ему чужой…»    «Он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению, впрочем, также как и Осип Мандельштам и Борис Пастернак, выбравшие себе тоже осознанную судьбу в русской культуре. «На «Кем вы себя считаете?» – Бродский отвечал : «Русским поэтом»; на лобовое «Считаете ли вы себя евреем?» – отвечал: «Считаю себя человеком»…

Этот сантимент трудно понять, не учитывая особенности России, и в особенности Советской России, где – в отличие от Америки – потомки евреев были полностью интегрированы, и стали (по крайней мере, до начала сионистской идеологической экспансии) своими. «Поэтому, - писал Бродский, - когда я оказался на Западе, я был поражен строгим разграничением на евреев и неевреев». Парадокс, на первый взгляд – в США, где на каждом шагу музеи холокоста, и евреи занимают все важные посты, пропасть между евреем и неевреем только расширяется, а в Советской России, где евреев на самые верхи вроде бы не пускали, да и о холокосте не говорили, прошел крайне плодотворный процесс интеграции.

Сейчас Израиль тратит миллиарды долларов на постройку всемирной идеологической стены, отделяющей «избранный народ» от прочих, неизбранных, наподобие той, что строит Шарон на палестинских землях. Сионистские организации активно импортируют еврейский расизм в Россию, небеспочвенно надеясь на цепную реакцию.

Важнейшее дело сделал мой друг Владимир Бондаренко, и не одно. Он поставил преграду сионистским сеятелям раздора, соединил в диалектическом единстве Инь и Ян русского духа, возвратил поэта Иосифа Бродского – русской поэзии, и исполнил пожелание поэта, писавшего: «Я верю, что вернусь, ведь писатели всегда возвращаются – если не лично, то на бумаге».