Потенциальный террорист - “тикающая бомба” - схвачен славными органами безопасности. Его подозревают в укрытии другого террориста, умудрившегося бежать из тюрьмы. Укрывателя подвергают “умеренному физическому воздействию”, но он упорствует. Наконец, планы вражеского подполья срывает невеста укрывателя - она не выдерживает умеренного душевного нажима, то есть криков своего суженого под пытками. Таков актуальный - в свете решения Верховного суда Израиля - сюжет оперы “Тоска”, поставленной Новой Израильской Оперой в тель-авивском центре им. Голды Меир.

      Удивительно, как мало людей в Израиле выступили с однозначным осуждением практики пыток, вскрытой Верховным судом. Автор этих строк уже много лет пишет о застенках ШАБАКа во всех газетах, согласных это печатать. Но до решения Верховного суда большинство израильтян отрицали сам факт применения пыток, хотя свидетельств было более чем достаточно. Все публикации о пытках израильские представители относили к области “развитой арабской фантазии” и “выдумок антисемитов”. Сейчас, когда правда стала видна даже добровольно закрывающему глаза, сторонники пыток вышли из шкафа, как говорят англо-саксы, и выступили с целым набором оправданий. Они могут задуматься о судьбе Пиночета, которого догнало обвинение в пытках как раз тогда, когда он рассчитывал на счастливую старость. А колеблющимся я посоветую сходить на “Тоску” и попытаться посочувствовать палачам.

      Но вернемся в оперу. Сама постановка визуально увлекательна. Масса голограмм, трехмерных проекций, смесь видеоклипа и живой музыки и чудесного вокала обеспечивают зрелищность. На этой опере никто не уснет, это я готов гарантировать. Студентам истории искусств обеспечен дополнительный бонус - визуальный ряд включает в себя столько элементов римских церквей, что я засчитывал бы посещение спектакля за полный курс архитектуры итальянского барокко.

      Одна вещь смутила меня - почему-то режиссер заставил своего героя, художника Марио Каварадосси, исполнять арию, стоя ногами на громадной иконе, да еще и прямо на лице Христа. Икона, или, скажем точнее, большое распятие, на котором изображен Христос в итало-византийском стиле, выглядит вполне подлинно, не стилизованно. Не знаю, как отнеслась бы публика, если бы он пел, стоя ногами на свитке Торы, талите и филактериях, но я думаю, если режиссер Хюго де Ана собирался шокировать зрителя, то так ему и следовало поступить. Христиан в Палестине, а тем более среди посетителей оперы, не так много, и получилось - кощунство мимоходом.

      Поют, конечно, чудесно. Чистая, романтическая опера, без утомительных хоров, без излишнего скопления людей на сцене, доставляет огромное удовольствие, сюжет четкий, бегущая строка помогает следить за происходящим, не заглядывая в краткое содержание. Другой вопрос - насколько это связано с израильской культурой.

      В опере почти все - исполнители, оформители, немалая часть зрителей - импортный продукт. Израильская опера могла бы с тем же успехом переехать в Салехард или Дубаи, и называться Салехардской или Дубайской Новой Оперой, ничего не меняя. Она не выражает и не отражает израильское общество и израильскую культуру, никак не связана с этой страной. Она обеспечивает потребности некоторых приезжих жителей Израиля, так же как ирландский паб обеспечивает их потребности в ирландском пиве “Гиннес”.

      В израильском обществе нет естественного спроса на культуру, потому что общество (круто разбавленное иммигрантами) еще не вырабатывает культуру, как улей вырабатывает мед. Юная культура местного Израиля, страны сабр, породила замечательный фильм (“Мецицим”, “Подглядывающие” Ури Зоара), несколько книг (Самеха Изхара и Амоса Оза), комедии Левина, в области вокала дошла до Арика Айнштейна, может, дошла бы и до оперы, но была размыта массовым импортом американской культуры и добита русской волной.

Трапеза в Гешере

      С некоторым опозданием я хочу посоветовать нашим читателям сходить на “Трапезу”, постановку Евгения Арье в театре "Гешер". Не побоюсь назвать этот спектакль - эпохальным, наравне с "Дибуком" вахтанговской "Габимы", "Еврейской душой" Иошуа Соболя в Хайфском театре под режиссурой Гдалии Бессера, и ранним Ханохом Левином в "Камери".

      "Трапеза" поставлена по одноименной пьесе "культового" тель-авивского драматурга, поэта и писателя Яакова Шабтая, скончавшегося без малого двадцать лет назад. Его внешний облик комсомольца двадцатых годов - развернутые плечи, непокорный чуб, дерзкие глаза - известен даже тем, кто и слыхом не слыхивал о поэте. Стилизованная фотография Шабтая была использована (к ужасу и возмущению родных и близких) партией "Тхия" для избирательной кампании - он выглядел, как стопроцентный израильтянин-сабра с агитплаката. Реальность была сложнее - Шабтай был чистая богема, рефлексирующий пост-хананейский поэт, а не белокурая бестия Жаботинского и Бегина. Большой славы он не снискал, и его пьесы практически не ставились.

      С 1978, когда была написана пьеса, и по наш день преемники Ахава конфисковали десятки и сотни виноградников у современных Навотов - крестьян палестинского Нагорья по тому же вескому основанию - им приглянулись эти виноградники. Способы конфискации были разными - со ссылкой на соображения безопасности, на основании старых турецких законов в новом толковании, по религиозным и историческим мотивам. Причина и результат оставались неизменными. В эти дни активно реализуется программа конфискаций частных палестинских земель для строительства объездных дорог. Таков современный, сиюминутный контекст библейского рассказа в призме пьесы Яакова Шабтая. Стилизованное одеяние палестинского крестьянина на Навоте (его играет Евгений Гамбург) ставит точку над i этой интерпретации.

      Если бы "Гешер" поставил простую аллегорию, парафразу библейской истории применительно к новым временам - и это было бы хорошо, "даейну", словами пасхальной Агады. Хорошо хотя бы потому, что израильское общество, частью которого мы являемся, увидело бы воочию, что русская община - это не только Иветт Либерман, Авигдор Эскин, "Вести" и прочие каханисты. Важная часть русской общины разделяет мысли и чувства просвещенной израильской интеллигенции, а не базарных торговцев.

      Но "Гешер" не ограничился этой декларацией, которой было бы довольно в семидесятые годы. "Трапеза" - сложный, эстетически революционный спектакль нового тысячелетия. Отказ от минимализма, слишком долго господствовавшего на израильской сцене, использование всех средств современного театра, потрясающий, граничащий с гениальностью дизайн Юрия Суханова делают этот спектакль подлинным праздником для глаз. Человеку, далекому от проблем внутренней израильской политики, "Гешер" предлагает яркое красочное зрелище, где каждая мизансцена выписана пером талантливого художника.

      Игра актеров устанавливает новую планку высоты. Она практически безупречна. Красавица Евгения Додина с невероятной мимикой живого лица создает нарочито гротескный образ Иезавели, королевы по профессии и призванию. В ее душе господствуют две страсти - абсолютная, не терпящая ограничений властность и любовь к еде. Она гениально, омерзительно заглатывает устрицы, щедро поливая их лимоном. Легко и без усилия организует суд над Навотом. Для нее закон - способ выполнить желания. В этом ей помогают два человека - первосвященник Эльяким (Леонид Каневский) и советник Шимей (Владимир Халемский).

      Библия говорит просто о двух мерзавцах-лжесвидетелях, но Шабтай и Арье дали им имена, звания, личности. Шимей - Халемский - интеллигент на службе власти. Он обеспечивает идеологическую поддержку режима. У него есть доводы, он красноречив, владеет риторикой и софистикой, ему не зря платят царь и царица. Шимей - идеальный журналист, обвинитель, профессор университета. Эльяким - Каневский подчеркивает свою автономность и суверенность, но в конечном счете именно он придумывает юридически грамотный способ удовлетворить притязания царя.

      Но главный и самый интересный образ "Трапезы" - это образ царя Ахава. Шабтай выписал сложный облик своего современника - молодого израильтянина, которому не чужды честь, колебания, угрызения совести. Можно указать на источник этого образа. Вскоре после Шестидневной войны 1967 года в Израиле вышла книга "Беседы воинов" ("Сиях лохамим"), где впервые прозвучал аутентичный голос молодого сабры - победителя, воина, мыслящего человека, осознающего моральную сложность израильско-палестинского конфликта. Ведь для израильтян, выросших в рамках социалистического гуманистического сионизма, ситуация была сложной - не для них была манящая простота "хороших евреев и плохих арабов", привившаяся в еврейских общинах России и Америки.

      И все же всякий раз - как комсомольцы тридцатых годов - они выполняли приказ, следовали государственному императиву, даже утратив веру в его моральную обоснованность. В семидесятые годы для определения этих людей была отчеканена фраза "Иорим увохим" ("Стреляю и плачу"). Нашему читателю она справедливо напомнит анекдот о тоненьких ручках и ножках.

      Таков и царь Ахав в блестящем исполнении Амнона Вольфа. Вольф - единственный израильтянин ведущего состава, хотя разница между русскими и местными актерами сейчас сгладилась благодаря тому, что исчез тяжелый русский акцент, так мешавший израильскому зрителю в старых постановках "Гешера". Он страстно желает заполучить виноградник. У него есть и веские доводы - виноградник граничит с его дворцом. Кроме этого, там можно устроить огород, и не возить овощи из деревни. Он готов заплатить полную цену за виноградник. Но Навот не согласен. Его довод прост: это мое, я это унаследовал от отцов и никому не отдам.

      Иезавель не понимает страданий Ахава. "Ты царь, и можешь взять все, что тебе заблагорассудится". После недолгого спора царь с ней соглашается и приступает к исполнению плана. Но ему нелегко. Он продолжает мучиться. Как Макбет, он - нерешительный убийца, подталкиваемый властной и настойчивой женой. Даже казня Навота, Ахав умоляет его: "Ал тиках эт зе беофен иши" ("Не думай, это не против тебя лично"). После казни он говорит: "Давай отдадим виноградник Навоту". Иезавель справедливо отвечает ему: поздно, батенька, уже прокомпостировали. Виноградник остается у царя.

      Этот сложный образ человека, идущего на подлость, но страдающего от угрызений совести, представляется замечательно точным, хотя и гротескным портретом молодого израильтянина наших дней, выросшего в лоне социалистического сионизма. Он не выдерживает испытания властью, а точнее, всевластием. Он позарился на чужую землю, отнял ее, убил ее законного хозяина, но он не испытывает злобы к несчастному Навоту, лишь сожаление, что так приходится поступать.

      Этим он отличается от своих сверстников, выросших в религиозной или националистической еврейской традиции - тем чужды даже такие сантименты. Им, как Иезавели, ясно: все, что они хотят, принадлежит им по праву. В конце 1970-х годов, когда писалась пьеса, их голос еще не преобладал в израильском обществе. Тогда израильтяне стреляли и плакали; с годами прекратился плач, но не стрельба. Так или иначе - если вы ходите в театр раз в году, сходите на "Трапезу".

Две выставки

      Два ведущих музея страны - тель-авивский и иерусалимский - привезли интересные выставки художников ХХ века. Иерусалимский Музей Израиля, недавно проведший с большим успехом выставку “Опьянение цветом”, где побывала вся страна, выставил на этот раз представительную подробную выставку Василия Кандинского, а его тель-авивский конкурент ответил на нее выставкой замечательного колумбийского художника и скульптора Бутеро.

     Выставка Кандинского - это важное событие международного уровня. Не каждый день можно одновременно увидеть работы, обычно висящие в Мюнхене, Москве, Нью-Йорке и далее везде. Это не вопрос лени или разъездов - очень важно и поучительно увидеть все эти произведения именно вместе, как бы сразу увидеть весь творческий путь замечательного художника, от русских фольклорных мотивов, напоминающих нам Васнецова, к его первым абстрактным работам, проложившим новый путь искусству ХХ века, и к геометрии периода эмиграции.

      Не менее важно и то, что рядом выставлены работы его друзей и соратников, что позволяет поставить творчество Кандинского в правильный контекст. Организаторы выставки обратились к ряду крупных музеев мира и одолжили работы художника. Так, Третьяковка прислала, кроме прочего, самую амбициозную картину, “Композиция №7”. Но, видимо, лучшими остаются его написанные до революции ранние абстракции.