ЗА ДЕМОКРАТИЮ В ПАЛЕСТИНЕ!
ПРОТИВ ЕВРЕЙСКОГО ШОВИНИЗМА!

ЗА ДЕКОНСТРУКЦИЮ РАСИСТСКОГО
ЕВРЕЙСКОГО ГОСУДАРСТВА!

ЗА ОДИН ЧЕЛОВЕК -
ОДИН ГОЛОС

НА АНГЛИЙСКИЙ
САЙТ

НА РУССКИЙ
САЙТ

КНИГИ

Публицистика

ОБ ИСКУССТВЕ

ПОЛЕМИКА

АГНОН

УЛИСС
И ОДИССЕЙ

СОСНА И
ОЛИВА

СТРАНСТВИЯ

ССЫЛКИ

ФОРУМ

Авторское право:
Все материалы с этого сайта могут свободно передаваться и копиро- ваться электронными средствами, размещены на web-сайтах, посланы по e-mail. На печатную публикацию требуется получить разрешение автора.


Сейчас в
продаже

 

Сосна и олива

Хозяева
Дискурса

 

ШМУЭЛЬ ЙОСЕФ АГНОН

Три Главы из романа

«Сретенье Невесты» [1]

Глава первая

ЖИЛ ДА БЫЛ ОДИН ХАСИД. ТРИ СЕСТРЫ. БАБИЙ УМ.

ПОСЛАНИЕ ПРАВЕДНИКА.

БОЖЬИМ СТРАХОМ ВСЕХ ПОБИВАХОМ

 

Начинается рассказ об одном хасиде. Был он бедняк великий и угнетен нищетой, не про нас будь сказано, но сидел денно и нощно, служа Богу и уча Тору [2], вдали от мирских хлопот, и не занимался он ни торгом, ни тарыбарами, как все прочие, лишь о Торе Божьей все помыслы его [3], о Явном и о Сокрытом. И служил он имени Его верой, страхом и любовью и не помышлял возвыситься и сделать себе имя или заслужить долю в Царствии Небесном, но лишь чтобы воздвигнуть Престол Присутствию Его. А прожитие его было внизу, в темном, тесном и сыром подвале, и не было у него там ни лавки, чтоб присесть, ни стола, чтоб поесть, ни койки, чтобы прилечь, и ни других вещей, чтоб пользоваться ими, но лишь циновка тростника на полу, и на ней лежат его домочадцы и не двигаются оттуда ни днем, ни ночью, чтобы не трепать телесных покровов.

И не было у бедняка [4] ни кола, ни двора, лишь один петух по имени Рассветай, что пробуждал его на службу Творцу. А почему звался Рассветай? — по сказанному (Псалмы 112): «Рассветай во мраке свет праведным». И не успевал прозву­чать петушиный крик, как уже бежал он в мидраш, сплести меру дня с мерой ночи в Торе и молитве на голоса сладкоз­вучные и с приятным напевом, пока не оказывалась душа его в Горнем мире Смысла, как бы сокрывшись от мира чув­ственного. И прекрасный обычай был у него: продлить в молениях до полудня, чтобы слилась его молитва с молит­вами всего Израиля, потому что иногда не соберется человек помолиться по пробуждении и запаздывает с молитвой. А после молитвы не бежал хасид, подобно чревоугодникам, насытить душу свою вещами пустыми и бренными во умножение плоти и тлена, но питал душу разумную расска­зом о манне небесной [5] и всем последующем. Подстрекает его сердце обратиться к еде-питью — побеждает его листом Талмуда, как сказано: «Вкушайте хлеб премудрости» (При­тчи 9), и так он освобождается от утреннего ломтя, не говоря уж о третьей трапезе, что слова Торы освобождают от нее. А после полудня, когда принято у людей есть мясо, говорил себе: мяса, мол, тебе захотелось, что поделаешь, если сказа­ли мудрецы Израилевы (Пасхи 49): «А невежде и мяса не положено»? Но сперва подучимся, может, тогда Господь просветит тебя обновить что-нибудь в Уложениях Его и разрешено будет тебе мясо. И печалился об этом сей хасид: что, если использует он Тору, как заступ для рытья [6], и поедает поедом долю свою в Царствии Небесном при жизни своей.

И был обременен сей хасид дочерьми — одна другой больше, а именно: меньшая, Гителе, — 17-ти лет, средняя, Блюма, — 19-ти лет, а старше ее, большая, Песеле, — 20-ти лет, все голы и босы, без одежды и без башмаков, и были они заперты в дому и не показывали лиц своих вовне. И все они милы, красивы, нежны, груди сильны [7], власы отросли, а в сердцах — увы, тоска до земли, ибо позор им девичества дни и тщетно избавителя ждут они.

А когда и меньшая стала девицей на выданье, восстала Фрумит, жена сего хасида, и обрушилась на него с упреками. Сказала Фрумит мужу: до каких пор ты будешь измываться над своими домочадцами [8], как ворон какой? И не жалеешь ты и бедных дочек своих, что сидят, как соломенные вдовы, и девичество им как оковы, и волосы их седеют, и сами они стареют, а ты сидишь, как чурбан, и пальцем о палец не ударишь, чтобы выдать их замуж. Ты только глянь на их подруг, у каждой — дети и супруг, а дочки мои черноокие сидят себе одинокие, и нет жениха укрыть их от греха.

Проникли слова ее в сердце того хасида, и пробудилось в нем отцовское милосердие. Горько-горько вздохнул, лист Талмуда перевернул, на Господа возложил упование, что исполнится по Его желанию. Что же сделала Фрумит? Пошла к Аптинскому раввину [9], ибо тот праведник любил Израиль и так, бывало, говаривал: могу я хвалиться и перед Горним Судом, что любовь к Израилю в сердце моем. Закричала перед ним Фрумит в голос: рабби, спаси, дочки мои созрели для брачной постели, а выдать их замуж средств нет, а отец их далек от мирских хлопот и не обращает к ним свое сердце. Мало того, что перебиваемся мы с горем пополам и с трудом немалым тем, что теребим перья, да сейчас созрели дни их девичества, и некому покрыть им голову. Протянул сей праведник десницу, ухватил себя за конец бороды, разгладил ее седые пряди и сказал: иди, займи для супруга своего нарядные одежды, а мы со знакомцами нашими наймем ему бричку с навесом, чтоб поездил по окрестным селам и местечкам, пока не пошлет ему Господь подходящего суженого для его дочки и не введет жениха во сретение невесты [10]. Спросила Фрумит раввина: рабби, а какое приданое положить дочери? Ответил ей раввин: сколько положит отец жениха сыну своему, столько положит супруг твой дочери вашей. И благословил ее. Поняла Фрумит намек и удалилась.

Вернулась Фрумит домой и сказала мужу: Юдль, знаешь, откуда я пришла? От святого раввина из Апты я пришла. И знаешь, что он мне сказал? Так он сказал, чтоб он жил. И пересказала ему весь разговор. Поколебался сей хасид, отправляться ли в путь-дорогу, ибо дорога умаляет учебу Торы и отвлекает человека от молитвы в собрании и сбивает его с обычая. Однако не уклонился, ибо завещано следовать словам мудрых. Приложил он к себе сказанное мудрецом (Пасхи 113): «Созрела дочь, освободи раба» означает — освободи себя самого, ибо ты — раб из рабов Творца. И направился он к добрым людям, что Бога боятся, мир блюдут, платы работника не удерживают и имени своего кознями не порочат, и получил от них почетные одежды: шелковый жупан и атласную разиволку, и широкий вязаный кушак, и туфли с серебряными пряжками, и шапку соболь­его меха, и чудный посох; и подрядили ему хасиды крытую бричку, чтобы сидел там, как под кущами. Погрузил святой праведник, любящий Израиль, перо в чернила и растекся мысию по листу, и написал мощными письменами, дабы воспламенить прелестные сердца возлюбивших благие дея­ния и милосердие, дал грамоту р. Юдлю и благословил его: Господь да сделает твой путь удачным. И так начертал раввин в грамоте своей: слушай, Израиль, народ мой, внемли, стекитесь, мудрые, со всея земли, зеницы развер­зните, слух свой склоните, хасиду сему деньги сберите — дочери его на приданое и прочие расходы венчания, без денег не вступит в брак ни умный и ни дурак, и кто р. Юдлю подаст, тому Господь воздаст. Взял р. Юдль грамоту, сложил ее и спрятал в одежды, попрощался с раввином и зашел к прочим знатным горожанам, чтобы благословиться их бла­гословениями, и вернулся домой к жене и дочерям. Прине­сли ему нарядную одежду, надел он ее и подложил подушеч­ку на живот, как те достойные люди, которых не благословил Господь брюхом. Зашел сосед попрощаться с ним, взял монету, согнул ее о мезузу [11] и вручил ее р. Юдлю, сказав: р. Юдль, сим назначаю тебя посланцем доброго дела — возьми эту монету и, когда прибудешь, подай ее встречному нище­му: а посланцу доброго дела не причинится вреда. Пришел Нета — возчик со своими двумя конями Тяни и Побежимом, по сказанному (Песнь Песней 1): «Тяни меня за собою, вместе мы побежим», двумя конями особого вида и стати, сведущими в дорогах и чующими корчму на расстоянии субботней прогулки [12]. Почему два коня? По сказанному (Екклезиаст 4): «Один хорошо, а два — лучше», ибо прибав­ляют важности ездоку. Остановился Нета у дома р. Юдля и завертел кнутом, пока не наполнился воздух свистом.

Выпрямил Побежим ноги, топнул копытом и стронул бричку с места. Сказал ему Тяни: Побежим, братец, успокой ноги свои, нет еще нужды в рывке; и усмехнулся, что приятель его всегда забывает главное дорожное правило: пока повозка стоит у дома, хотя бы и уселся ездок, рано еще трогаться, а поэтому испытанный в путешествиях конь стоит и ждет. Опустил Побежим голову, и оба усмехнулись. И тут не тронулся р. Юдль, а прочитал сперва главу о заклании Исаака и сказал: Властелин Вселенной, как заклал праотец Авраам сына своего Исаака, так брось на заклание всех врагов моих и ненавистников, а мне, Господи, отмерь мерой милости, и исполни нам, Господи Боже, сказанное Тобой устами Моисея фараону (Исход 11:8) «И придут все рабы сии ко мне и поклонятся мне, говоря: «Выйди ты и весь народ твой, который ты предводительствуешь», после сего я и выйду»; и пошли мне ангелов и архангелов своих святых, что выходят по стиху этому, чтобы шли со мной во всех моих странствиях и спасли бы от всякого врага и татя и от смуты всяческой, и укажи и приложи печать свою, чтоб не овладе­ли мной ненавистники мои и губители мне во зло, и осени удачей путь мой, аминь, сэла.

А услышав о его поездке, собрались соседи и соседки. Выбрал себе р. Юдль трех любимцев [13] и пропел перед ними гимн горний: «Откуда придет мне помощь; помощь — от Господа, творящего небо и землю», и они ответили следом: «Господь сбережет тебя в отъездах и возвращениях — отныне и во веки веков», а три его благонравные дочки повторяли шепотом каждый стих и утирали глаза, пока не увлажнились рукава их платий. Ухватил р. Нета р. Юдля за полу и потянул его, чтобы садился уже в бричку: испугался Нета, что взбредет в голову этому хасиду перечесть перед дорогой весь Псалтирь и гимны.

Сделал р. Юдль шажок, приложил уста к мезузе, поцело­вал ее три раза и сказал: Господь Хранитель мой, Господь Сень моя, Господь сбережет меня в отъездах и возвращени­ях, и жена его и дочери ответили следом: живи и здравствуй отныне и навеки, а вслед за тем сел он в бричку.

Короче, сел р. Юдль в бричку и обратил лицо свое на все четыре стороны света. Воскликнули домочадцы его: отправ­ляйся на здоровье, на удачу и на благословение; и соседи и соседки воскликнули: и на жизнь, и на радость, и чтоб никакого лиха не приключилось, и чтоб довелось тебе поскорее вернуться домой на жизнь и на здоровье, аминь. А усевшись, трижды взмахнул р. Юдль своим посохом и вознес короткую молитву и в ней помянул извозчика, чтобы уберег­ся он от всяческих ворогов и супостатов, и разбойников, и лихоимцев, и от оружия брани. А завершив молитву, начал распевать: Мощный, Страшный и Ужасный. Взмахнул Нета кнутом над головой коней; радостно распрямили кони ноги, да так, что пыль с их копыт поднялась ввысь и вся бричка укуталась в пыли, и Брод складывается и прячется за подковами конских копыт, и в мгновение ока пролетают большие и добротные дома, и мазанки зыркают из-под земли, и стоят себе люди и глядят себе из-под ладони вслед бричке.

Долго ли, коротко, выехали они из города и из пыли, и обнажился лик земли, и небеса показались полушарием над землей, как будто целуются твердь земная и твердь небесная. А когда признал р. Юдль, что выехали они за околицу Брода, приступил он с пылом и страстью к дорожной молитве. И молился он во множественном числе, как бы от всех путни­ков, ибо достоинство многих способствует тому, что услышится молитва. А закончив молиться, закинул ногу на ногу и запел: Владыка мироздания, и кивал головой прохожим, обрезанным и — не будь рядом помянуты — необрезанным, и дивился великому сиянию, что простер Пресвятой — Благословится Имя Его! — в милости своей и украсил им мир свой. И стад р. Юдль наполнять воздух ароматом святословия, и великое намерение было у р. Юдля, ибо есть души, что не успели покаяться и вернуться к Богу и не могут успоко­иться, и блуждают по миру, некоторые плавают по водам, другие висят в дубровах, и, когда раздается святословие во Израиле, они окутываются словом сим и подымаются ввысь и освобождаются от правления сил гнева. Облагодетельство­вавши мертвых, потянулся сей хасид облагодетельствовать живых и приблизился к извозчику, и унизился до простого языка, и заговорил с ним о делах мира сего, чтобы сделать его жизнерадостным и веселым, и спрашивал его о заработке и прочих мнимых делах, как поступают добродеи, — если не могут оказать благодеяние деньгами, оказывают его речами, ибо иногда от одних речей человеку лучше становится. И ко всему миру был сей хасид приветлив: встретится ему чело­век — приветствует его, а если благословит его иноверец — ответит ему: аминь, ибо сказал р. Танхума в Иерусалимском Талмуде (Благословения 8): «благословит тебя иноверец — ответь: аминь», ибо сказано (Второзаконие 7): «Благословен будешь всеми народами».

И так и ехали они на юго-запад, меж лесов, где дере­вья — вокруг, а ворье — внутри, и проехали мимо иноверских сел Готник и Козмир, а также мимо села Гай Смолен­ский. Выбежали малые иноверцы и стали бросать в них каменьями. Сказал Нета р. Юдлю: р. Юдль, не высовывайся из брички, а не то побьют нас каменьями. Сказал ему р. Юдль: не боюсь я их, ибо уже вознес я дорожную молитву. Погнал Нета коней и подумал, что весь мир, видимо, спятил, если из-за такого дурака гоняют Тяни и Побежима. А р. Юдль порхал в горних высях и сказал: указал хасид в книге «Долг сердец», что человек состоит из тела и души и оба даны нам милостию Творца. Теперь, когда душа вооружена, ясно, что она защитит тело, не может быть, чтобы оставила его в трудную минуту.

И не прошло нескольких минут, как въехали они в село Пониковицы.

 

Глава вторая

ЗАНОЧУЕМ В СЕЛАХ, О СУЛАМИФЬ!

Подобрал Нета вожжи и остановил бричку перед шинком и слез сам и помог р. Юдлю вылезти, а потом собрался и распряг коней и задал им овса и сена, а р. Юдль вошел вознесть пополуденную и закатную молитву. Посмотрел шинкарь на лицо р. Юдля и сказал: сдается мне, что видал я уже Вашу честь, только где — не пойму.

Кивнул ему головой р. Юдль и ответил: конечно, видал, ибо души всего Израиля были у горы Синай [14], когда Господь даровал Тору, и сейчас если увидятся, то признают друг друга. А может, и естественным образом знавали меня Ваша честь, ибо из уроженцев Брода я, Юдль-талмудист я, что иные кличут Юдль-байбак [15], и в старом мидраше я молюсь в самом дальнем, в юго-западном углу [16].

Сказал ему Гониэль-шинкарь, сказал р. Юдлю: пусть научит меня Ваша ученость, как благословлять Господа при встрече с Вами, — благословен Облачающий обнаженных или благословен Меняющий создания свои, — ибо отродясь не видел я на Вашей чести таких нарядных одежд. Вознес р. Юдль обе руки ввысь и воскликнул: Бог свидетель, что не почестей ради и не для обмана ближних оделся в эти одежды, но велел мне святой праведник Аптинский раввин в тот день, когда отправилась моя супруга просить у него мило­сердия во имя трех дочерей моих, что не могу я выдать, хоть они и созрели для брачной постели, чтобы пустился я по стране собирать приданое; а чтобы братья наши, сыны Израилевы, обратили на меня свою щедрость — одели меня как сановника, ибо и встречают, и подают по одежде, а когда даст мне Господь найти жениха для дочки, сниму с себя это убранство и уповаю лишь, что Всеблагий не осудит меня по строгости, ибо все, что я делал, — делал лишь чтобы привести жениха во сретение невесты.

Когда услышал Гониэль, что едет р. Юдль во имя сре­тенья невесты, принес он горилки полынной и кусок пиро­га, присели они за стол у печки, налили и выпили, благословясь. Схватил Гониэль р. Юдля за руку, тряхнул ее и пожелал ему найти честных молодцев для своих дочерей благонравных и чтоб сподобился узреть, как восстанет от них поколение праведных.

Аминь, ответил р. Юдль и добавил: и сподобимся услы­шать об избавлении и утешении со всеми братьями нашими во Израиле, аминь, и увидеть Избавителя-Мессию, что явит себя вскорости, аминь. Нарезали они пирог и глотнули еще по глотку. Вошел Нета, положил кнут в сторону, посмотрел на флягу и нацедил себе чарку, а как начал — так и пошло-поехало, ведь полынная водка — питье отменное и не всюду его сыщешь, да и не всегда. А делают его так: собирают полынь-траву и кладут во флягу с горилкой и не открывают флягу, пока не высосет полынь всю водку и пока не наполнится трава горилкой. А как впитает в себя полынь всю водку, вынимают ее и отжимают и нацеживают зелье. А пока не нацедится зелье, делать нечего — пьют просто горилку. Не мешкает обычно человек с горилкой, этим она, полын­ная-то, и важна.

А в это время замесила Сарра — Гониэлева супруга — ячменное тесто и месила, и катала, и мяла, и лепила, и положила луку и перца в мясо, и слепила вареники и бросила их в котел, пока не сварились как положено. Украсила она их шкварками и поставила на стол. И так они ели и глотали, пока ложки не упали. Вздохнул Нета и сказал: Сарра, добрые вареники состряпала, да сил у нас больше нет. Положил р. Юдль руку на живот и сказал ей: ой.

Пуст был шинок в тот вечер, и Гониэль с женой рады были гостям и исполняли долг гостеприимства яствами и питием и веселием, как принято у братьев наших — селян, и вели с р. Юдлем беседу задушевную и утешительную. Сказал р. Гониэль р. Юдлю: порукой я тебе, что скоро выдашь дочек, и мы с тобой спляшем перед невестой, да так, что пыль от каблуков наших подымется до небес. Ты глянь только на силу благости Господа, даже последнего во Изра­иле он не оставляет. Например, я — скуден добрыми делами и заслугами пред Богом, — все же нет такой поры и времени, чтобы не оказал мне милости своей. Обитал я в утробе матери — оказал мне милость. Вышел на свет Божий — оказал мне милость. На кесареву службу хотели забрать — оказал милость, сватался — оказал мне милость. Развязался его язык и повел рассказ.

 

ЖИТИЕ ГОНИЭЛЕВО

На этом самом месте, в этом самом доме живали отцы мои и деды, и сам я родился здесь. Правда, не в дому родился, а возле дома. Почему возле дома? Вот как было дело. Уважал пан отца моего — мир праху его! — за то, что каждый год до срока вносил он арендную плату за шинок. Но со временем оскудел — не про нас будь сказано — и не успел заплатить в срок, не то что до срока. Попросил у пана повременить. Ответил ему пан: то ли ты не знаешь, что я ни одному еврею такой поблажки не даю? Немедля послал холопов своих, и выбросили утварь вон и вытолкали мать мою из дому.

В то время мать моя — мир праху ее — была в положении. Как начался разгром — начались у нее схватки, и родила. Как начался разгром — пришло избавление. Так сказать, как в молитве — от Его руки угнетенье, от Его руки — исцеленье. Учителя — меламеда р. Иерахмиэля знавали? Не вы, так отцы ваши у него учились. Р. Иерахмиэль был угнетен бедностью и обременен дочерями, одна другой старше да несчастливее. Как пришла пора младшей, загудел весь город. Учил-учил человек Тору, воспитал учеников, те взяли себе жен, и родились у них сыновья и дочери, а его дочки так и засидятся, пока не поседеют? Посоветовали — купить ему корову. Даст, мол, корова молока, продадут его дочки молоко и соберут себе на приданое. Вышли два ученика его, прошли по городу, и всяк, с кого потребовали, подал... И все еще не хватило им купить корову. Что же сделали? Решили: возьмем кружку-копилку, повесим ее в доме у р. Иерахми­эля, и кто придет туда — положит грош-другой. Милосердие любо Израилю: с тех пор, как заведена кружка для пожертво­ваний, не затянется ее щелка паутиной. Пока нет другого совета, нет совета лучше этого. Взяли кружку и повесили ее в дому у р. Иерахмиэля. Придет женщина навестить сына — опустит грош, придет человек поискать жениха для доче­ри — опустит грош. Долго ли, коротко — наполнилась копилка, и перевернули ее. Высыпала жена р. Иерахмиэля медь, завернула в чулок и положила в сундук. В канун Пас­хи собралась было вытряхнуть чулки в честь праздника и нашла, что все ее чулки полны монет — на сотни две золотых [17]. Сказал р. Иерахмиэль: хватит, — и спрятал копилку.

Стали подумывать о корове, что сделать, чтобы лучше доилась, а сам р. Иерахмиэль нашел заклятье против порчи. Не успели еще купить корову, как уже вышла дочерям Иерахмиэлевым слава по всему городу. Что за слава? Что корова у них дойная. Но купить ее не было времени у р. Иерахмиэля. Когда наступил праздник Лаг баОмер — на тридцать третий день после Пасхи, — сказала ему жена: раз уж ты отправляешься с учениками на праздник в Пониковицы, зайди, пожалуйста, к шинкарю, — авось посоветует али купить тебе корову. Взял тот посох и суму с деньгами и пошел к шинкарю в Пониковицы. Видит — женщина лежит на улице, и шинкарь плачет и кричит. Спросил р. Иерахми­эль шинкаря: что ты плачешь? — и ответил ему шинкарь: как же мне не плакать, жена моя родила сына, а пан выкинул нас из дому. Сказал ему р. Иерахмиэль: беги расплатись с паном. Ответил шинкарь: потешаешься ты надо мной, р. Иерахми­эль. Как расплатиться, если нет ни гроша? Достал р. Иерах­миэль деньги из сумы и сказал: бери деньги и расплатись с ним. Занесли утварь обратно в корчму, уложили мать мою на постель и поздравили отца с рождением сына. Вздохнул отец и сказал: дай-то Бог, чтоб мать его выжила.

Пересказал шинкарь дела былого и добавил: оба выжили. Рассказывала мне мать, что взяла тогда повитуха ребенка и показала его матери. А когда увидела мать сына, то поцело­вала его, расплакалась от счастья и сказала: Господи Влады­ка, какие ушки махонькие. Открыли детки, ученики Иерахмиэлевы, ранцы и вынули всяческой снеди и дали ей есть-пить, и не ушли, пока не склонился день к вечеру, и «Слушай, Израиль» воскликнули на закате у ее постели. А когда настал восьмой день, пришел р. Иерахмиэль в село, а с ним — десять евреев, как и положено для молитвы, и ввели дитя в Завет Авраама и назвали его Гониэль. Гониэль этот — я. Рос Гониэль как на дрожжах, а отец и мать его жили тихо-мирно. Сельчане привечали отца и спрашивали его совета, если какая беда приключится. Пропил поп церковную утварь, выкупил ее отец и вернул. Провинился сельский староста — и поплатился бы головой, да посоветовал ему отец, как от суда уйти. И даже перед паном защищал их. А так как с одного шинка не проживешь, стал заниматься промыслом. Подвернется ему лисья шкура или заячий мех, или еж, или кусок воска — купит и перепродаст в городе. А со временем стал промышлять и по соседним деревням и вошел в дело с Перецем-лавочником. Два еврея в селе — а живут в мире, и Господь дает хлеб насущный и тому и другому. Перец вдовец был, и была у него дочь, и была у них лавочка при доме на краю деревни. Прикинул Перец: себе я все равно покупаю припасы в городе, куплю заодно и сельчанам, что заняты своим делом, и мне за труды перепа­дет. Но прибыль его обернулась убылью — вложил в товар, что обещали привезти, да не привезли его. Короче, в понедельник отправляется отец с Перецем по делам, каж­дый своим путем, иногда доведется им встретиться — и возвращаются домой вместе.

Однажды в четверг пришел какой-то еврей в город и сказал, что видал Ихиэля-шинкаря убитого в лесу. Взвыли все в один голос и принесли тело в город. Послал к нам раввин вестника сказать, чтоб не кручинились мы по мер­твому и не читали заупокойной, пока не выяснится досто­верно, кто этот покойник. А выяснить было трудно, потому что голова была напрочь отрублена от тела. И осталась мать моя вдовой, да не просто вдовой, а вроде соломенной, а мне и заупокойной не позволили прочесть. Но Брод славится своими мудрецами и книжниками, повыспросили, повыведали и признали мать вдовой, что годится под венец. Но разрешение это лишь величию Торы и силе ея послужило, ибо тем временем заболела мать моя от тоски сердечной и боли.

Что сталось с отцом, то стряслось и с его компаньоном. Так было дело: зазвал один мужик Переца — продать ему меду. Спустился с ним в погреб и окатил его варом. Со временем тело нашли, но лица не распознали. Похоронили его по закону Израиля рядом с отцом моим и прочими погибшими в освящение Имени Его. Отец умер, и мать долго не протянула. Но Всевышний не избавил ее от мира сего, пока не послал нового горя. В то время пришла мне пора идти на кесареву службу, а был я в расцвете сил. Немало старался я попортить себе кровь и тук. Пил уксус, как воду, ночами не смыкал век, когда хотелось вздремнуть, просил, чтоб разбудили. Но силы моей это не убавило. А когда наступил день призыва, пошел я к раввину в Жидичев, чтоб помолился за меня, чтоб освободили меня от кесаревой службы. Глянул он на меня, видит: пейсы стрижены, одеж­ды — не как у ешиботников, сказал он мне: пустец, кому ж, как не тебе, и службу служить? Сказал я ему: рабби, если заберут меня на службу, мать моя сгинет с голоду. Сказал он мне: подожди, и вышел. Подождал, а его нет. Спросил я, где раввин, говорят: изволили в отхожее место удалиться. Идти, не идти — куда ни кинь, везде клин. Уйду — а вдруг припомнит это мне раввин, не уйду — прости-прощай полсотни серебра, что послал я военному врачу, и тот ждет меня в доме своем, чтобы узнал потом на комиссии и освободил. Наконец вышел раввин. Увидел меня и говорит: а ты все стоишь? а ну, ведром блесни, водой плесни! Взял я ведро и полил ему на руки. Благословил он нараспев Господа, что создал человека с пустотами и дырками, и вздохнул тяжело, так что у меня кровь застыла от страха, а затем уселся в кресло и положил обе руки на обе ручки кресла и возвел оба ока свои праведные горе и сказал: новое время, славное племя — ни тебе бороды, ни пейсов. Славные у Тебя евреи, Господи Владыка. А затем обратился ко мне и сказал: как ты мне полюбился, так и им полюбишься. Ступай. Пошел я и застал врача уже у калитки. Сказал я ему: я Гониэль из Пониковиц. Посмотрел он на меня и ничего не сказал. Пошел я следом за ним в приказ. Зашел туда — подняли воеводы головы и сказали: восстал лев из села. Подумал я, что скажу маме, если не отпустят меня домой. Окликнул меня окликающий и сказал: раздевайся, и поста­вил перед меркой. А мне и он, и мерка — по плечо. И уже представил я, что сабля висит у меня на боку, как у воителя какого. Встал врач, потрогал меня по телу, ткнул пальцем в сердце и освободил меня. Пнул меня человек с меркой и сказал: давай, валяй. Побежал я домой сообщить матери. Нашел я ее в постели на улице, как в час, что родила меня, когда Пановы холопы выбросили отца с матерью из приста­нища, — потому что убирали дом к Пасхе, чтоб не осталось квасного, — и гладила она перину, как мать — ребенка, и приговаривала ласково. И не успел я слово молвить, как показала она мне подушку и сказала: глянь, Ихиэль, и ребенок жив. И все время, покуда лежала больная, не признавала меня; когда подходил я к ней — думала, что это папа Ихиэль подходит, и странная улыбка не сдвинулась с ее черных губ, пока не испустила душу и умерла.

Богач может отдаться горю, не про нас будь сказано, а у бедняка, хоть и в час скорби, нет времени оплакать родного покойника. Праздник Пасхи стоял у ворот, и мне надо было подготовить все для праздника и посуду очистить от квасно­го. Окунаю я посуду в кипяток, а слезы текут у меня из глаз, падают на плиту и шипят. Такую Пасху — да всем бы врагам Сиона. После праздника вернулся я к своему промыслу. Чувство сострадания, что вселил Господь — да Благословит­ся Имя Его! — в души созданий своих, пробудилось вдруг у сельчан. У кого есть что на продажу — продает мне с избытком, кто покупает — покупает с лихвой. А кто пьет — платит. А по субботам и праздникам приходили и сыны Израиля. Стали сваты возиться, сватать меня: в бубен бей, дуди в дуду и забудь свою беду. Сказал я им — пока не пройдет год с похорон, пока читаю я поминальный кадиш, не возьму себе жены. И Господь был со мной в согласии и послал все ниспосланное мне. Дело было так — вышел я с рассветной молитвы из молельни. Подумал про себя — жить в селе, что лежать в земле. Мать моя умерла, а я не могу и поминальный кадиш на людях прочесть, ибо время не позволяет бегать в местечко на рассветную и на закатную молитву. И вдруг потянуло меня сердце на кладбище. Подумал я: надо возвращаться в село, и вообще нельзя сироте в первые двенадцать месяцев ходить на кладбище. Все же не повернул я вспять. А как подошел я к отцовой могиле, вижу — стоит девица у могилы Переца и плачет: папа, папа! Устремил я взгляд и увидел, что это Сарра, соседка моя. Вспомнил я смерть отца ее и вспомнил, что нет у ней ни родственника, ни защитника.

А в то время оплело небо тучами и пролился дождь. Сказал я ей: пошли, укроемся в шалаше. Стоим мы там, и говорю я ей: сироты мы с тобой, Сарра, нет у нас отца-матери, только один Отец наш небесный, ну не сродни ли мы? Засверкала внезапно молния среди облаков, и освети­лись надгробья отцов наших. Сказал я ей: Сарра, отцы наши освещают путь нам, сватья договорились о помолвке. Когда перестал дождь и засияло светило, вышел могильщик с женой. Говорю им: поздравьте нас в добрый час. Сказала жена могильщика: все здесь в землю ложатся, а эти — обручаются здесь. В добрый час, в добрый час. Принес могильщик склянку с горилкой и выпил с нами на здоровье и на жизнь. А затем ухватил струг да заступ и ну кричать, и плясать, и кричать — веселитесь, евреи! И отвел нас в город к р. Иерахмиэлю. Заплакал р. Иерахмиэль от радости и рассмеялся сквозь слезы и сказал: блажен я, что дожил до этого, горе лишь, что родители ваши не дожили.

А когда отговорил я кадиш, взял Сарру в жены — до ста двадцати лет. И шинкарь, закончив, с вздохом пропустил стаканчик чохом. Но и гости не однажды утоляли водкой жажду.

Увидел Гониэль, что пришлись его истории по вкусу слушателям, захотел рассказать еще. Сказала жена его: эти устали, измотались, а он знай набивает им уши россказнями, как будто конец света приходит и он боится, что, не дай Бог, сгинет со свету, так и не рассказав им всех секретов своих. И завтра Господь — да святится Имя Его! — возведет солнце и приведет день. Легли-ка вы бы лучше спать. А ты, Гониэль, постыдился бы — сидишь и плетешь байки, а о свече и о фитиле и не подумал. В Броде и то весь свет заснул, а ты все не спишь. Улыбнулся Гониэль, утер рот и сказал: не зря сказано (трактат «Обручение» 59), — десять мер речей отпущено свету, девять взяли женщины, а одну — весь свет. Чтоб я так был евреем, отказался я бы и от этой одной меры, лишь бы и они молчали. Будь так добр, р. Юдль, залезай на печку и удели помыслы сну, а ты, Нета, вот тебе цельный стол, развались и ложись, Бог даст завтра еще потолкуем о делах Божьих. Залез р. Юдль на печку и накрылся пуховым одеялом, а Нета вытянулся на столе и укрылся бараньей шкурой, что зовут в тех местах пельц, и устроился спать. Не успели они благословить Посылающего дремоту, как сомк­нул им сон веки. И спали они, пока не блеснуло светило, и встали, и помолились, и утреннего каравая отведали.

А день был ясный и подоспело время картошки — убирать ее. Собрался Гониэль в поле и не задерживал нашего хасида, и пожертвовал на приданое, не скупясь. А жена Гониэля дала ему в дорогу всяческих пряников, что можно есть и не омывая рук. А еще дала она ему грелку, чтобы привязал к чреву, — ибо из-за того, что много ел да пил, испортились внутренности его. Сказал Гониэль жене: обеспокоила чело­века, привязала ему грелку, позаботься, чтоб не напрасно беспокоился. Взял ковш горилки, и провел его над огнем, и вылил воду из грелки, и налил туда горилки, и привязал к чреву р. Юдля под малый талит. И расстались они любовно друг с другом

Вернулся к делам шинкарь,

обносить иноверцев, как встарь.

А хасид, без помех и мук,

тронулся в путь сам-друг.

 

Глава одиннадцатая

ОТ ЛИХОГО ТЕСНИТЕЛЯ [18]

Завершив рассветную молитву и взяв в руки трость, талит и тфилин, укутался шебушинский староста р. Исраэль Шломо в теплую накидку и собрался было вернуться домой, но, выглянув на улицу, увидел, что землю стянуло ледком, а служки, обычно провожавшего его домой после рассветной и закатной молитвы, в мидраше не было. А не было служки потому, что в тот день приказал староста связать одного наглеца, надерзившего ему, по рукам и ногам, и служка стерег провинившегося, чтобы не пришли его дружки и не отвязали.

Казалось, радоваться бы р. Исраэлю Шломо, что счелся с грубияном, но куда пуще тосковал староста по невыпитому чаю. Из-за кого же он задержался и остался без чая? Из-за того же наглеца, которого вынужден теперь караулить служка, в то время как ему самому нужен служка, чтобы проводил его домой. Мало того — хоть бы он и рассчитался со всеми наглецами в городе, остается еще самый главный из них — Шимон Натан, — а покуда остается Шимон Натан и сеет споры и ссоры и раздоры, появятся и новые поперечники. Увидел р. Исраэль Шломо какого-то паренька, греющегося у печки, ткнул его в спину концом трости и сказал: возьми мои тфилин и талит и иди со мной.

Не всякий еврей так бережно берет в руки лимон в первый день праздника Кущей [19], как взял паренек старосту под руку, принял у него талит и тфилин и аккуратно проводил до дому, ни разу не толкнув и не испугав. У дома староста остановился и сказал пареньку: здесь. Паренек выпростал руку из-под локтя р. Исраэля Шломо, отдал талит и тфилин и собрался было уходить. Сказал ему р. Исраэль Шломо: зайди, выпей стопку наливки. Паренек вновь взял сверток и вошел вслед за р. Исраэлем Шломо. Вышел слуга и снял со старосты накидку, принял трость и поставил ее в угол на законное место, затем гневно выхватил талит и тфилин из рук паренька, повесил их на отведенный для этого крючок, а пареньку состроил пренебрежительную гримасу, как принято у слуг богатых господ, презирающих своих бедных собратьев, которым не довелось прислуживать бога­чам. Вынул р. Исраэль Шломо связку ключей и отпер шкафик, полный всяческих водок и наливок, налил парень­ку рюмку и указал: пей. Паренек степенно принял рюмку, благословил Создателя всех благ [20], отпил, затем выпил еще глоток за здоровье хозяина дома, поставил рюмку и покло­нился хозяину с вящим благонравием, как бы благодаря его за ласку. Спросил р. Исраэль Шломо паренька: налить еще? Недостоин я забот Ваших-с, отказался паренек. Удивился и восхитился р. Исраэль Шломо. Удивился, как это бедняк пренебрегает чаркой, и восхитился, ибо было ему это в новинку. Отрезал р. Исраэль Шломо ему кусок пирога и указал: благослови и ешь. Таков уж был обычай у р. Исраэля Шломо: скажет тебе: «ешь» — значит, попросту принимает, а если добавит «благослови» — значит, пришелся ему по душе и привечает он тебя, как принято во Израиле. А тогда, хоть бы и вошел ты в его дом голодным, как семинарист, выйдешь сытым, как общинный казначей. Да и кроме этого может еще кое-что перепасть от щедрот его.

Вернулся слуга и накрыл на стол: постелил скатерть на полстола, поставил хлеб и соль, принес ковшик для омове­ния рук [21], приготовил чистое полотенце и устремился было на кухню поторопить Цирль Трейни, чтобы поспешала с тра­пезой. Тут р. Исраэль Шломо остановил его: скажи Цирль Трейни принести еще одну миску и ложку и перестань кривляться, как черт от трубного звука [22]. Понял слуга, что хозяин решил пообедать с попрошайкой и в его присутствии не нуждается; потупил очи долу и сказал: мое дело с вашим словом не расходится. Р. Исраэль Шломо омыл руки, разломил хлеб и указал жестом [23] пареньку, чтоб омыл руки и приступил к еде. Тут Цирль Трейни поставила на стол капусту, тушенную с картошкой и мясом, которая так и булькала и пузырилась. Бешено раздулись ноздри гостя, но поскольку умел он держать себя по-людски, не поспешил залезть ложкой в миску и не коснулся блюда, но сидел, поджав губы, как бы пытаясь удержать во рту проникший туда чудесный мясной дух. Отведал р. Исраэль Шломо капусты, повернулся к пареньку — а у того ложка так и дрожала в руках — и спросил его тоном человека, знающего ответ наперед: сам-то нездешний? Откуда будешь? Тот ответил. Сказал ему: куда же ты путь держишь? Сказал ему: куда глаза глядят да куда Господь приведет. Сказал ему: какое у тебя ремесло? Сказал ему: был я младшим служкой в мидраше, а когда подрос сын надзирателя, стал надзира­тель строить козни, чтобы отнять у меня мой кусок хлеба и отдать своему сыну, и стал меня всяко донимать и попрекать и притеснять. И пошел я искать себе пропитания в другом месте, ибо, как сказано в Талмуде: «Аще не обряше во граде и не ищаше во ином, Господь не внемли гласу его». Пока­залось р. Исраэлю Шломо, что попрошайка за его столом говорит, говорит, да заговаривается; постучал ложкой по краю миски и оборвал его: ну, как тебя там, еда стынет. Опустил паренек голову, черпнул ложкой из миски, хлебнул и помедлил, как благовоспитанный сын из сынов Израиля.

Посмотрел на него р. Исраэль Шломо и подумал: сдер­жаннее его не ест и молодой зять на первом обеде у тестя, и спросил его: что сказал тебе служка? Отвечал паренек: не успел еще стаять снег с моих башмаков, как Ваша честь уже соизволили-с позвать меня. Сказал р. Исраэль Шломо: значит, никто тебя еще тут не видел? — и паренек утверди­тельно кивнул головой. Вытер р. Исраэль Шломо ломтем хлеба дно миски и спросил: женат? Потупился паренек от смущения, как водится у застенчивых юношей Израиля, и ответил стихом Писания: «Един приидет раб», доселе мо­люсь я, не покрываясь талитом [24]. Спросил его р. Исраэль Шломо: а сведущ ли ты в Писании? Горестно вздохнул паренек, что, мол, без хлеба и учеба не впрок, беден я и должен заботиться о пропитании, где уж мне сидеть да учить Писание. Тут понял р. Исраэль Шломо, что сидит перед ним простак и невежда, научившийся приправлять беседу сло­вечками из Священного Писания, да так, что с первого взгляда и не различишь, кто же он — талмудический мудрец или библейский неуч, ученик мудрецов или глава глупцов. Ибо, как сказали Мудрецы Израилевы (Благословения 7), «Велика служба Торы»: годы, что прислуживал в мидраше, пропитали его запахом Торы. И сказал ему р. Исраэль Шломо: Торы ты не учил, но обычаи сведущих в Торе усвоил. Наверняка ты умеешь сидеть перед раскрытым фолиантом и раскачиваться, будто учишься. Сказал паренек: что толку в том, у вола вон язык длинен, а в рог трубить не может. Улыбнулся р. Исраэль Шломо и сказал: и впрямь, и впрямь. После благодарственной молитвы прошел р. Исраэль Шломо с пареньком в другую комнату, открыл перед ним шкаф, битком набитый одеждой, и сказал: выбери себе платье по вкусу и оденься. А покуда паренек разбирался в одежде, вернулся р. Исраэль Шломо в гостиную, рыская своими чудными светлыми глазами, чем бы умерить свое нетерпение. Кошка вытянулась под столом и умывала лап­кой мордочку после еды. Протянул р. Исраэль Шломо руку, погладил ее по тигровой шерстке, что не очень-то принято во Израиле, сунул ей косточку и ласково пробормотал по-грецки: ах ты, Ласонька, ах ты, лакомка. В это время Цирль Трейни пекла на кухне бобы на ужин, и дух печеных бобов разносился по всему дому. Сказал р. Исраэль Шломо: не духом единым, и представил себе чашку с чечевичным отваром, который он отведает после полуденного сна. И дабы разжечь в себе это предчувствие, прошел р. Исраэль Шломо на кухню с трубкой в руках, как будто за угольком. Однако, когда он увидел Цирль Трейни, стоящую с решетом в руках, проник прелестный аромат в самую душу р. Исраэля Шломо и привел его в столь приятное расположение духа, что обошелся он в тот день без посещения голубей, коих держал в доме для запаху, ибо запах голубиный полезен для страдающих от нервов и судорог. А в это время паренек перебирал платье за платьем, и так как ладная одежда была ему внове, прошло немало времени, пока он наконец разобрался, куда же всунуть руки, ноги и прочие части тела. Облачившись, огляделся и изумился и в изумлении наткнул­ся взглядом на собственное отражение в зеркале на стене, и отражение глянуло на него в изумлении, как бы говоря: как ты, мол, смеешь показываться в будний день в таком одеянии, что отцы твои и деды и в субботы и праздники не нашивали. Хотел было паренек раздеться и надеть свое старое платье, но потом подумал: а не покажусь ли я дерзецом, если скажу хозяину — не желаю, мол, твоих подарков? Постоял, поблагодарил Благого и Благотворного, как и положено бедняку, получившему платье у богача, и вернулся в теплую часть дома, облаченный в нарядные одежды, как под венец.

Увидел его р. Исраэль Шломо и вспомнил, что же он намеревался устроить. Обратился к пареньку и сказал ему: говоришь, нет у тебя здесь родных? Паренек покачал голо­вой и ответствовал: нет у меня здесь родных, ни близких, ни дальних. Сказал ему: говоришь, тянет тебя учить Святое Писание? Сказал ему: что толку с моего хотения, если нет Божьего дозволения. Взял р. Исраэль Шломо добрую понюшку табаку, запустил в ноздрю, потер левую бровь, набил трубку самосадом, немедленно замерцавшим красным све­том, и, попыхивая ею, посмотрел на нашего паренька, укутанного клубами табачного дыма. И наконец сказал ему р. Исраэль Шломо: иди в мидраш, садись за Талмуд, приле­пись к нему и от него не отходи. Спросят тебя, кто ты? — не отвечай. Даже если казначей поздоровается с тобой — не отвечай. И если ты не нарушишь моего указа, каждый день получишь еду-питье, а по субботам и праздникам будешь обедать за моим столом. Подумал паренек: где уж мне понять хозяйские замыслы, поступлю, как говорится: дают — бери, бьют — беги, а пустые мысли прочь гони. Попрощался он с хозяином и пошел в мидраш.

А р. Исраэль Шломо открыл Талмуд, уселся в кресло у печки, огонь в которой не угасал от исхода Кущей и до малой Пасхи [25], уронил голову на спинку кресла, прикрыл глаза и задремал. Подошла Ласонька, улеглась у его ног и стала тереться о его войлочные шлепанцы, да так, что даже когти ее потемнели от сладкой дремы. Внезапно встрепенулся р. Исраэль Шломо и открыл глаза: почудилось ему, что из щели высунулась мышь и Ласонька завертела хвостом. Просыпался табак из пальцев р. Исраэля Шломо и полетел на Ласоньку. Содрогнулась Ласонька и заскреблась о вой­лочные туфли хозяина, пока не успокоилась и не задремала до самого обеда.

Шебуш полон Торы, как гранат — зерен, и так же полны учеников его мидраши; придет новичок — не ставят его ни в грош. Выяснится, что сведущ в Писании, — принимают его, как своего, и исчезает он среди прочих шебушских уче­ных мужей. Несть неучей меж сынов Шебуша, и кого примет Шебуш — становится как все шебушцы, и хоть бы большой мудрец прибыл в город, смятения чувств не вызвал бы.

И еще склонны шебушцы к самоуничижению. Пришел чужак в мидраш — не кидаются ему навстречу с приветстви­ями: может, мол, недостойны того. Берет гость книгу, начинает читать и тут замечает, что какой-нибудь старик или молодец заглядывает ему в книгу, жмет украдкой руку и исчезает. Задумывается гость: повсюду принято — приходит человек — здороваются с ним, спрашивают его, откуда и куда он, а здесь, мол, исподтишка суют руку и исчезают. Вернется гость к книге, а тот снова подходит к нему — невзначай, как подают салфетку проповеднику, чтобы утер пот, — и начинается беседа: о чем спросит гостя, а о чем и промолчит, как будто знает он о госте всю подноготную. Что же было с нашим пареньком? Пришел он себе в мидраш, взял Талмуд и уселся над ним, как и приказал ему р. Исраэль Шломо. Посмотрел он в книгу, как баран на новые ворота, и ничего не понял. Перевернул лист, глянул — и там ничего не понял. Вынул еще несколько книг, разложил их по краям и стал листать в них, как настоящий ученый, что в случае затруднения обращается к другим книгам. Не успели еще шебушцы поступить с ним по своему обыкновению, как свечерело и все встали к молитве. После вечерней молитвы открыл служка коробку свечей и роздал каждому ученику по свече, и наш молодец получил свечу, не перемолвившись словом со служкой. Привычен был служка, что без его помощи новичкам не управиться, а поэтому ждал, пока тот сам придет и прострется пред ним.

Но не успел еще огарок догореть до середины, как вошла Старостина кухарка Цирль Трейни с целой грудой мисок и кастрюль и спросила: кто тут новенький? Узнав его, она развязала узел, постелила скатерть и поставила перед ним редьку и лук, и печенку на закуску, и печеный чернослив на сладкое, и гусиное жаркое на второе; а надо сказать, что гусиное жаркое не сходило со стола старосты во избежание семейных раздоров. Во избежание раздоров, ибо так уж повелось, что жене птица в дому приятна, а мужу — отвратна; победит муж — жене обидно, победит жена — обидно мужу. Но мудрая супруга р. Исраэля Шломо посту­пала по слову мужа и от своего желания не отказывалась, а именно: покупала птицу по своему желанию и била ее по слову мужа. Ежели замечал р. Исраэль Шломо птицу в доме, то сердился и кричал: вновь, мол, переворачиваешь весь дом вверх дном? Тут же хватала Эстер Малка гуся за шею и говорила мужу: тебе он мешает? Немедля пошлю его к резнику и сегодня же сделаю тебе из него жаркое на ужин.

Итак, омыл паренек руки и сел ужинать. А так как гусиного жаркого он отроду не едал, да и вилкой не очень-то умел управляться, ел он с превеликой сдержанностью, вилку и нож держал, как будто даны они были вместе со Священным Писанием, на горе Синай, кусал чеснок и глотал шкварки, и выковыривал мясо, и высасывал мозг из косточек, да так, что гусиный жир потек у него по пальцам. А служка был превеликий дока в мирских делах и живо смекнул, что этим жирным ужином ласка старосты не окончится. И как запах чеснока в жиру знаменовал появле­ние жаркого, так сия отменная трапеза знаменовала, что уготованы этому молодцу и прочие блага от щедрот старосты. Подошла Цирль Трейни к глотавшему слюнки служке и сказала: постели ему в тепле, я ужо принесу пуховое одеяло. Услышав это, перегнулся служка вдвое перед нашим юно­шей и ответствовал: готов я предоставить ему свое место у самой печки. И подумал с грустью: ох, мои бедные продрог­шие косточки, весь-то день проторчали вы на морозе из-за того наглеца, наказанного старостой. Где же я вас устрою, где найду вам место?..

После ужина вновь засел паренек за книгой и давай раскачиваться всем телом и морщить лоб и крутить пейсы, как будто погружен был в глубокое раздумье, и только голоса не подымал, чтобы не обнаружить своего невежества. А если кто заговаривал с ним, то попросту не отвечал. Стали прочие ученики сердиться и ворчать, — вишь, мол, какой гордец, присуседился к старостиному столу и зазнался. Собрались было растянуть его и всыпать десяток горячих — гордыню умерить, — да лень осилила. Недаром говаривал знаменитый Шебушский раввин: я, мол, единственный раввин во всей стране, в дом которого не кидают каменьями. И не потому удостоился я этого, что шебушцы так уж меня уважают и о почете моем пекутся, а потому, что ленятся подобрать камень и бросить. И тут по лени своей природной оставили паренька в покое. А он сидит себе и молчит. Стал весь Шебуш дивиться такому странному поведению. Которые посмышленей, правда, урезонивали прочих: чему, мол, тут дивиться, вот в Броде есть один человек, так он уже восемь лет стоит у Ковчега в талите и тфилин и молчит; на что шебушцы отвечали: и тому, мол, следует дивиться; а им на это отвечали: кто же вам, мол, мешает — дивитесь на здоровье. Пошли шебушцы к р. Исраэлю Шломо и спросили его: что это за человек? Сказал р. Исраэль Шломо: по словам литовских мудрецов — несть равных сему кедру ливанскому. Спросили его шебушцы: а почему же он молчит? — Молчит? Ибо сказано (Притчи 11): «Со смиренными — мудрость». Сказали ему: если он так уж мудр, пусть даст и нам вкусить от его мудрости. Сказал им р. Исраэль Шломо: готов я рассказать вам одно рассуждение, которое я слышал из его уст в субботу. В «Золотых строках» р. Давида бен Шмуэля в главе «Смесь» ускользнуло от внимания составителя одно место из «Дополнений». Какое же место?

И р. Исраэль Шломо незамедлительно привел им изящ­ное рассуждение, а за ним другое, тоньше прежнего, и украсил их притчами — одна глубже другой, и все от имени нашего юноши; и продолжал, пока глаза слушателей не засияли от света Писания. Простер р. Исраэль Шломо руку и сказал: все эти рассуждения и притчи — лишь крупица его премудрости, а вы спрашиваете, что это за человек. Это замечание он лишь мимоходом обронил, погодите, покажу вам еще кое-что. И он подошел к постели и вытащил ларчик с рукописями и сказал: это все — его находки в Торе, и храню я их под подушкой, настолько они важны. А вот как попали рукописи к р. Исраэлю Шломо на самом деле: во времена отца р. Исраэля Шломо пало на неких мудрецов того времени подозрение в Саббатианской ереси; послали их сочинения на проверку, да так они и дошли до р. Исраэля Шломо. И спросили шебушцы р. Исраэдя Шломо: а почему же этот юноша попал к нам? Вынул р. Исраэль Шломо трубку изо рта, отложил ее в сторону и посмотрел на шебушцев, а глаза его так и засияли. Повременил и вновь посмотрел на них, дабы убедиться, способны ли они внимать рассказу. И, увидев, что глаза всех собравшихся обращены к нему, вновь взял р. Исраэль Шломо трубку в руки и, казалось, был готов разжечь ее и навеки сберечь тайну. А шебушцы? Кто поводил плечами в отчаянии, кто теребил уши, как от внезапной глухоты, а кто, не сводя глаз с р. Исраэля Шломо, думал: не может быть, что староста на­столько ожесточится, что оставит нас без ответа. Но по лицу старосты нельзя было понять — разгласит он либо скроет тайну. Он вновь отложил трубку, засунул руку за спину и сидел себе, сумрачный и погруженный в глубокое раздумье, и наконец вымолвил следующие слова: «Бежал — от лихого теснителя». Услыхали шебушцы, и объял их великий страх, ибо этими же словами говорит о себе Саббатай бен Меир Коген, в своей повести о хмельнищине: «И бежал я от лихого теснителя». И еще не успели отзвучать эти слова в ушах шебушцев, как уже стали повторять их шепотом: «И бежал я от лихого теснителя». И каждый подумал: а что, если с этим юношей произошло то же, что и с блаженной памяти Саббатаем Когеном? И не сходя с места докопались шебуш­цы до самого смысла слов р. Исраэля Шломо и поняли, что великого человека привела судьба в их город, да и не просто великого, а еще и такого, что приключилось с ним то же, что и с великим Саббатаем Когеном, да благословится память его! И они немедля стали превозносить его и хвалить, и славить, и величать, да так, как славят лишь мудрецов древности, слава которых не убавляет от славы живущих. И знатоки рассказывали в те дни о резне 1648 г. и о казнях Хмельницкого — да сотрется имя его! — и о мудрецах того времени, умерших не своей смертью или бежавших от лихого теснителя. И 10-го тевета, в день осады Иерусалима Титом, когда пост освобождает от учебы, сидели все, сгру­дившись, и читали «Лютую пору». И часы таращились со стены и удивлялись: что это на нас никто не смотрит? Никак пост сегодня, должны бы все время приставать к нам, когда же время вечери. Все громче бьют часы, но никто не обращает на них внимания — все льют слезы, вспоминая казни Хмельницкого и юношу, сбежавшего в Шебуш от лихого теснителя. А так как тот и словом ни с кем не перемолвился, то любовь к нему стала всеобщей, ибо то, что слова не портят, сердце бережет. И матери всех девушек [26] на выданье были о нем самого лестного мнения, вплоть до того, что были готовы, вкупе со своими мужьями, заменить ему отца и мать, погибших от лихого теснителя. И поэтому зарумянились щечки их дочерей, как наливные яблочки, что насаживают на верхушку флажков во время праздника Радости Торы. Что же делали достойные и благонравные дщери шебушские? Они справили себе новые наряды, и по субботам, когда юноша выходил из мидраша, весь Шебуш чихал от аромата их платьев. Сваты поспешают, а паренек сидит и молчит. А у паренькова отца был товарищ, великий в Писании и угнетенный нуждой. Решил он, что причиной тому город его, что был полон знатоков Писания и в нем не нуждался. Сказал себе: пойду в другой город, поищу себе раввинат. Подрядил он лошадь и повозку, усадил жену и детей и поехал из города в город в поисках раввината. И повсюду отвечали ему, что еще не успел раввинат похоро­нить своего хозяина. Стал искать места главы ешибота, и здесь ему дали от ворот поворот. Сделался было проповед­ником, ходил из города в город и проповедовал публике. Обтрепалось его платье, презрен стал у людей, и пренебрег­ли его назиданиями, ибо, как сказал Премудрый (Екклезиаст 9), «Мудрость бедняка пренебрегается». Под конец украли у него коня, и пришлось ему бродить пешком. Под конец умерли жена и дочери его от холеры, не про нас будь сказано. Под конец занесло его в Шебуш. Поселился он в Шебуше в мазанке, покинутой жильцами во время холеры, и утешался Торой в горе своем. Как-то раз повстречал его паренек и узнал любимого друга своего отца. Слово за слово, расска­зали они друг другу все свои похождения. Услыхал старец о наказе старосты и понял, что не из любви к ближнему заказал ему староста говорить. Сведущий в путях человечес­ких не славит доброту людскую. Однако постичь намерения старосты и он не смог. Пожалел он, что сын приятеля его — неуч и невежда. Сказал ему: знавал я твоего отца, мир праху его, сведущ был в Писании, готов был за Тору жизнь отдать, а ты, сынок, бьешь баклуши, и нет у тебя ни знания, ни умения. Ежели дело в пропитании, то харчи дают тебе, и платьем ты обеспечен, а ежели в книгах, то ты все равно сидишь среди книг. Как говорится в народе, деньги липнут к тому, кто сидит на деньгах. Вот, мне уже семьдесят лет, а такого я еще не видал, чтобы староста помог бедняку по доброте душевной. Что-то он имеет в виду, только непонят­но — что. Но как бы то ни было, можно извлечь из этого пользу. Приходи ко мне каждый день на часок-другой, и я объясню тебе Тору главу за главой. А кто Тору знает, чего ему не хватает?

Услышал юноша слова старца — взыграло в нем ретивое, и воскликнул: хвала Давшему мне воистину учить Его Святой Завет!

Стал он приходить к старцу и учить Тору как за семерых, и за короткое время успел больше, чем другой — за годы. А если подивишься, как это один успевает за короткое время больше, чем другой — за годы, то дело в том, что ученик стремился к знанию всей душой, а учитель был сведущ во всех тайнах Писания. А кроме этого наделил Господь ученика чутким ухом и открытым сердцем, так что все он схватывал на лету. А так как в детстве его вовсе не учили и не извратили мозги бренным суемудрием, то в Торе искал он только истину Божию. Сказали мудрецы наши, блаженной памяти (Песнь Песней Раба 1): слова Торы подобны влаге — как капли сливаются и образуют ручей, так и Учение — учит человек два завета сегодня, два завтра, пока не уподобится полноводной реке. Сейчас, представьте себе, ученик учит-учит, а радости в том не видит; объяснили ему смысл учения — настолько стал он счастлив; так и наш паренек — сидел над Торой и томился, увидел его старец и усадил с собою и объяснил ему и Мишну, и Гемару, и Галаху, и Агаду: понятно, что обрадовался он великой радостию. И с ра­достью понесся от закона к закону, от свода к своду, и начал уже и сам проникать в суть Писания. А р. Исраэль Шломо все еще уверен, что все происходит по его слову. И однажды, когда обедал паренек у р. Исраэля Шломо, заметил р. Исраэль Шломо, что тот воздержан в пище, и сказал в насмешку: ешь и пей, учение Торы требует сил. А того-то он и не знал, что намеревался надсмеяться, а ненароком правду сказал; а паренек, за кротость свою, что смолчал старосте, получил вознаграждение: привели его под венец и посаже­ным отцом стал ему сам р. Исраэль Шломо.

Ходят сваты по богатым домам, там хлебнут наливки, там отведают закуски и повсюду клянутся долей своей в Царст­вии Небесном, что свадьба недалека. И что говорит один сват в доме у одного хозяина, вторит ему другой сват в другом доме, — что, мол, с Божьей помощью, лишь встанет староста после полуденного сна, зайду к нему и окончу с дельцем. За заутреней заметил он меня в мидраше и кивнул. Почему все еще не договорились? Это чтоб никто не проведал и не испортил; известно, что шебушцы на это горазды. Не карают небеса свата за ложь, и он пуще прежнего хвалит наливку, за которую не грех вознести благодарственную молитву, и печень, что так и тает во рту, и невесту, что только она и достойна этакого жениха. Что скажет сват у одного, то же повторит и у другого. И впрямь наведывались сваты к р. Исраэлю Шломо, да стоило им заговорить о сватовстве, отказывался р. Исраэль Шломо наотрез, будто был ему паренек родным сыном и будто нет в Шебуше человека, достойного породниться с ним. Тут-то и свел р. Исраэль Шломо счеты с шебушцами: видя, как рвутся они выдать своих дочерей за его подопечного, напомнил он каждому вину его и его отцов; выслушивали шебушцы, как он их срамит, и отмалчивались. Говорят, не знал Шебуш дней лучше тех, когда все гонялись за пареньком: тогда внимали шебушцы сраму своему и не прекословили.

Но если на Шебуш снизошел покой, дом Шимона Натана лишился покоя. Шпринца Песиль, жена его, баба горластая, подняла голос на супруга своего и заорала: ах ты лихоимец, тать, разбойник, убивец, мерзопакостник, враг Израилев, чтоб тебе ни дна ни покрышки, любая побирушка выйдет замуж за этого паренька раньше моей дочки, пошли ей Бог здоровья, потому что ты, нахал и наглец, посмел надерзить старосте. Чтоб весь Шебуш сгорел синим пламенем вместе с тобой и домом твоим, и мордой твоей поганой, и глоткой твоей луженой, если ты немедленно не отправишься к старосте и не будешь ползать перед ним на брюхе и каяться в грехах своих, пока не простит он тебя во имя дочери моей, хоть и недостоин ты быть ей отцом, и говорить нечего, что не стоит ей быть твоей дочерью. И, не переводя духа, захлопнула дверь перед самым его носом. Захлопнула дверь, не дала ему спокойно сидеть дома, куда же идти? Ясно, в мидраш. И видит он там все величие юноши, книги справа, книги слева, а что люди молвят? Предложил, мол, такой-то приданое: столько-то золотых, да р. Исраэлю Шломо всех сокровищ земных мало для его паренька. А увидев Шимона Натана, делают вид, будто не замечают его, и говорят: Шимон Натан теперь не тот, что был, — дочь на выданье, а он и пальцем не ударит, чтобы выдать ее замуж. — Пальцем о палец не ударит? Потому что не в силах. — Не в силах? Значит, не карман у него полон, а язык длинен. — Был, был полон. — Был? — Выгнал его помещик, тут его богатству и конец пришел. — Говоришь, выгнал? Вызвал и избил. Глянь на него, ходит мрачный, как туча. Жаль, что такое с ним приключилось, все же был хорошим евреем. Сидят шебуш­цы, судачат о пареньке и сватанных ему невестах и помина­ют со вздохом Шимона Натана, как поминают покойника, не про нас будь сказано. Не похож тот, у кого есть, что есть и не может есть, на того, что не может есть и нечего ему есть: один радуется, что ему не надо есть, другой печалится, что не может есть. Так и Шимон Натан: по богатству своему мог бы он дать любое приданое своей дочери и выдать ее замуж за того паренька, да был у него давний спор с р. Исраэлем Шломо. С тех пор стал воздерживаться Шимон Натан от пререканий и во всем соглашался со старостой. До того дело дошло, по словам шебушских остроумцев, что велит старос­та радоваться победе Маккавеев в день разрушения Храма и печь треугольные пряники — «уши Амана» — в форме квадрата, Шимон Натан и тут слова поперек не молвит. Да что там — видели его, сидящего под кущами у ханукальных свечек, в Судный День за пасхальной трапезой в маске для Пурима и т.д., — и все по слову старосты. Однако и впрямь старался Шимон Натан угодить старосте. Заметит р. Исраэля Шломо, переломит себя и прислушается к его речам. Как сказал мудрец: не можешь отрубить руку врага — пожми ее. Увидели это миротворцы и сказали: привелось нам сделать угодное Господу и помирить их, как сказано (Псалмы 33): «Ищи мира и добивайся его», «ищи» — во имя мира, «добивайся» — во имя ближних. Долго ли, коротко, угово­рили р. Исраэля Шломо выкинуть злобу из сердца, а Шимона Натана и уговаривать не надо было — и так ел он себя поедом за прежние раздоры. Однако, когда пришел сват к р. Исраэлю Шломо и сказал: сватает Шимон Натан паренька вашего за свою дочку, — пихнул его р. Исраэль Шломо чубуком в грудь и отказал наотрез: еврейская суббота и христианское воскресенье в один день не выпадут. При­шел сват снова, тут р. Исраэль Шломо приветил его и сказал: по словам Мудрецов Израилевых, тремя венцами увенчан Израиль: венцом Торы, венцом священства и царским венцом. Царский венец достался Давиду, венец священства достался Аарону, венец Торы уготован всему Израилю и всякому доступен. Шимон ли Натан, другой ли самостоя­тельный человек — не все ли равно, молоко черной козы не темнее молока белой козы.

Услышал это Шимон Натан и взошел в дом старосты; взял с собой кошель и засунул в него триста червонцев. Пришла вся выряженная как на свадьбу Шпринца Песиль, прошла к Эстер Малке, жене р. Исраэля Шломо, и загово­рила с ней любовью да лаской. Так говорила Шпринца Песиль Эстер Малке: Эстер Малка, жизнь моя, дай-то мне Бог вскоре разрезать на крупные куски сладкий пирог на свадьбе дочки моей, пирог сладкий, как сладко мне быть с тобой, душа моя. И чтоб все голодранки, что есть в Шебуше, лопнули от зависти со всеми своими сплетнями. Не зря говорят, что нищим лучше бы и не родиться. Тут же они примирились, тут же условия обговорили. Не уезжал бы р. Исраэль Шломо на Совет Четырех Царств, собиравшийся в те дни, не мешкали бы и отпраздновали честным пирком да за свадебку. Шимон Натан с супругой не мешкали бы, чтобы поскорее зваться тестем и тещей нашего ученого мужа; р. Исраэль Шломо не мешкал бы, чтобы не отдалять падение Шимона Натана. А когда отправился р. Исраэль Шломо на Совет, весь Шебуш провожал его до субботнего предела и умолял не задерживаться в пути, не оставлять город, как соломенную вдову, и поскорее вернуться и возрадоваться радостию жениха и невесты. В том году собирались санов­ные мужи на Совет Четырех Царств во святом граде Бобрике, дабы вершить дела общинные Его Святым именем. Ибо в те времена лишь Тора правила в народе, и следовал Израиль указам ее. И владетели волостей и повелители поколений усердствовали на благо Израилю и устанавливали постанов­ления и изменяли их либо дополняли по нуждам времени, по требованиям поры. По мере надобности собирался Совет Четырех Царств; раввины восседали на совете, а старосты стояли за ними, каждый староста за своим раввином, и вершили дела державы, и налагали налоги на иудеев порознь и купно, и мирили миром и карали карами, и заставляли народ исполнять по слову их; а в случае надобности и штрафовали и наказывали, и отвергали, и отлучали, и проклинали, и узаконивали слова свои. За грехи наши тяж­кие мутит нас Лукавый и толкает на неуступчивость, а то доводит дело и до размолвок. Однако р. Исраэль Шломо, мир праху его, был уступчив даже в таких делах, что другой бы на его месте заупрямился. Сватовство паренька привело его в приятнейшее расположение духа. И во все дни Совета глаза его лучились и лицо сияло и брюхо, набитое львовской требухой и лучшим в мире куликовским хлебом, сотрясалось от смеха: подумать, мол, сколько бился Шимон Натан, чтобы заполучить несравненного женишка для дочки, ан тот оказался неуч и простофиля. Удил, мол, золотую рыбку, а выудил пескаря.

Что же делал наш юноша, покамест заседал р. Исраэль Шломо в Совете? Сидел и учил, и разбирал и толковал, пока не стало ему учение ясным, как Божий день. А когда старец увидел, что ученик его набил себе зоб ученостью, сказал ему: иди к городскому раввину и получи Разрешение Учить и Судить. И впрямь, хоть и сведущ ты в премудростях Торы и достоин быть судьей, и прелестям твоим несть числа, и есть в тебе и прочие достоинства, доколе назначаются раввины за злато и серебро или за родословную свою, и не надейся стать раввином. Зачем же я посылаю тебя просить Разреше­ние Учить? Чтобы был у тебя в руках знак, что проверили тебя и нашли сведущим в Учении.

И вот однажды поднялся юноша на крыльцо главного духовного судьи города. А судья не поехал на Совет Четырех Царств по бедности своей да по слабости телесной. Пошла супруга раввина и сказала ему: парнишка старосты пришел к тебе. Пусть войдет, сказал он, и паренек вошел и сказал: проверьте меня, учитель, достоин ли я Учить и Судить. Ответил судья: кто, достойный Учить и Судить Израиль, прячется от меня? Ответил ему паренек: кто не спрячется перед мудростью и праведностью? Применил я к вам сказан­ное (Иов 29): «Юноши, увидев меня, прятались». И сказал ему судья: ты ведь тот самый юноша, слава о котором ходит от конца и до края Шебуша, садись, сынок, садись, да умножатся подобные тебе во Израиле. И начал спрашивать его о различных предписаниях и постановлениях. Увидел, что тот отвечает, как следует, и умеет развить мысль и извлечь следствие, как в Разрешениях и Запретах, так и в Имуществе и Деньгах. Полюбился ему юноша, и задержал он его у себя на день, и на другой, и на третий, а потом взял перо и начертал: Да учит Учение, да судит суд. Занимающий­ся Торой придет и получит вознаграждение. Вышел юноша, обрадованный, что признали его годным учить и судить, а раввин остался обрадованный, что повенчал того с Торой и ублажил старосту. И не только он, но и раввины близлежа­щих местечек, что не поехали на Совет Четырех Царств по бедности своей, дали ему Разрешение Учить. А так как знали, что свадьба его близка, сказали: вот тебе подарок за свадебную проповедь, а его, как известно, до свадьбы людям не показывают. Некоторые из учителей наших и раввинов дали ему Разрешение на месте, а другие подтвердили собой пословицу, что по дружеству неисправную вещь не дарят, и повременили с исполнением Разрешения, пока не соберутся с мыслями. И пока сидел р. Исраэль Шломо на заседаниях Совета Четырех Царств, юноша получил право учить Ученье и судить по Закону. Завершились заседания Совета, поста­новления его были записаны и скреплены подписями и печатями; р. Исраэль Шломо сел в свою бричку и поехал домой. И так радовался он скорому падению Шимона Натана, что не обращал внимания ни на дорожные неудоб­ства, ни на возницу. И если и бивал последнего, то лишь по привычке бивал, и не тростью бивал, а чубуком, и не для того, чтобы бить, а чтобы время проводить. И дивился тому возница, что это, мол, сидит р. Исраэль Шломо у меня, как агнец кроткий. Долго ли, коротко, прибыли в Шебуш. Прослышали шебушцы и вышли встречать р. Исраэля Шло­мо. Оставил он бричку и пошел пешком, ведомый народом, а возница поспешил вперед известить Эстер Малку. Засуе­тилась Эстер Малка, убралась, как невеста, и вышла во сретенье супругу и поторопила его омыть руки и приступить к обеду, а приготовила она отменный обед с мясом и соусом. Вспомнил р. Исраэль Шломо, что недавно отведал козьего сыру и не прошло еще шести часов, разделяющих молоч­ные трапезы от мясных. Хотел было обойтись куском пиро­га. Опечалилась Эстер Малка, а вслед за ней и шебушцы. Она — из-за каши, что простынет и испортится, а они — что р. Исраэль Шломо с дороги и не усладит своего сердца горячим обедом. Встал один знаток и посоветовал отпра­виться покамест к полуденной молитве, а тем временем пройдет шесть часов и р. Исраэль Шломо сможет пообедать. Не успели они стать к молитве, как учуяла Ласонька хозя­ина, подошла к нему, легла, вытянулась и вцепилась когтя­ми в концы его кушака и замяукала от удовольствия. Увидел ее р. Исраэль Шломо и услышал ее «мяу» и обращался к ней ласково: ну как, заботились о тебе эти злодеи? И спросил: кормили ее вовремя? О пареньке не забыли? И полегоньку освободил кушак из когтей Ласоньки. Ответили ему: ни-ни, не забыли Ласоньки, не забыли и паренька. Он ест и пьет, здравствует и учится, и все уже приготовлено для его венчания. Увидел слуга, что хозяин его в хорошем настро­ении, принялся хвалить Ласоньку. Сказал: а наша Ласонька узнает паренька. Увидали шебушцы, что привалило счастье Ласоньке, стали ластиться к ней. Сказал р. Исраэль Шломо: окончили хвалу Ласоньке? И вновь спросил о пареньке. Принялись все славить паренька, кроме Эстер Малки, а ей сватовство было не по душе из-за Шпринцы Песиль, что не упускает ни одной курицы на рынке. Но р. Исраэль Шломо доволен был сватовством, и паренек ему нравился, ибо через него должен был пасть Шимон Натан. Вошел Шимон Натан и увидел, что все приготовились к молитве. Сказал Шимон Натан: что ж это такое, сват, Ваша милость с дороги и не нашли для тела ничего лучше молитвы? А то вздремнули бы чуток, а потом поели бы да помолились. Полуденная молит­ва, чай, не простынет. Сказал р. Исраэль Шломо: понимаю слова твои. И шебушцы тоже сказали: только потому и собрались молиться, что ничего лучше не придумали; сей­час, когда придумали по-другому, конечно, стоит р. Исраэлю Шломо сначала вздремнуть, ибо сладок сон с дороги. Приподнялись шебушцы на цыпочки и вышли, и никого не осталось с р. Исраэлем Шломо, кроме Шимона Натана и слуги; Шимон Натан — от любви к р. Исраэлю Шломо, а слуга — потому, что нужен он р. Исраэлю Шломо. Снял слуга башмаки с р. Исраэля Шломо и вышел на улицу, проследить, чтобы телеги не громыхали под окном. Вытя­нулся р. Исраэль Шломо на постели, взял в руки трубку, трубку чистого серебра, что привез с собой, и сунул в рот. Побежал Шимон Натан на кухню и принес уголек и разжег трубку, и серебро трубки озаряло его нос, покрасневший от вин, что перепробовал к свадьбе дочери, и заговорил Шимон Натан с р. Исраэлем Шломо о дне свадьбы. Не успел вздремнуть р. Исраэль Шломо, как уже договорились они о дне свадьбы. Понавез Шимон Натан всяческих яств и питий, дабы знали шебушцы и ведали все их потомки, как выдал Шимон Натан дочь свою замуж и за кого он ее выдал. Пол погреба ломился под тяжестью бочек с медом. Десяток грузчиков привел Шимон Натан, чтоб затащить их в дом. И квашни, полные муки, стояли в доме, каждая величиной с доброе корыто; а при них — пекаря и пекарята, и в руках у них бочки масла и мешки изюма, и орехов, и корицы, и льют и сыплют они это в квашни, и замешивают на меду. Чихают старики Шебуша из-за запаха корицы, скрягам не нужны духи в исход субботы — из-за запаха корицы. Богобоязнен­ный выходит на рынок, заткнув ноздри, чтоб не благосло­вить попусту свежеиспеченный хлеб, потому что из-за запаха корицы не поймешь, следует ли благословлять. А Шпринца Песиль скупила подчистую всех откормленных петухов и всех откормленных кур; так что говаривали в Шебуше, если бы не оставила заморенных, не было бы чем вознести искупительную жертву в канун Судного Дня. И не оставила Шпринца Песиль ни утки, ни гуся, ни лебедя, ни голубя — все отправила к резнику. Голубей она тушила, лебедей варила, гусей начиняла яблоками и тушила, уток — каких тушила, а каких варила. Был и такой скот, что у него и мяса за жиром видно не было. А с бойни все раздается кудахтанье и блеянье. Колеса телеги грохочут по мостовой, телега полна зелени, а перед ней выступает олень, и рога у него выложены зеленью, а на голове венчик из красного перца, а за телегой ступает повар из помещичьей усадьбы. И то, и другое — и олень, и зелень — подарок помещика на свадьбу дочери Шимона Натана. Увидели в народе оленя и молвили: оленю подобен возлюбленный мой; а дети бегут вслед и кричат: беги, возлюбленный мой, подобно оленю. И еще послал помещик разных больших рыб; не нарезали бы их кусками, не поместились бы они ни в одной кастрюле из-за величины своей. И некоторые запечены с луком и перцем, а некоторые — в красном вине с тертыми медовы­ми пряниками, и сахаром, и изюмом, а некоторые замари­нованы под уксусом и вином с лавровым листом и луком, а некоторые зажарены. Которые с луком и перцем — на свадебный ужин, которые с изюмом — на утро, ибо поутру тянет на сладкое, которые маринованные — на прочие семь дней пира, а которые жареные — иногда не хочется гостю ждать, пока наполнят ему миску, — возьмет руками и закусит стоя. Заспорили шебушцы, чья же это свадьба — старосты или бедного сироты, которого староста женит во имя небес. Сказали им жены: ну, не глупцы ли вы, что не понимаете, в чем дело? Почему староста женит сироту? Потому что нет у него, у старосты то есть, сыновей. Были бы у него сыновья — женил бы сыновей, а так сирота ему вроде как сын, а значит, свадьба вроде как свадьба сына его, а значит, нужно нам и дочерям нашим справить себе новые платья, как в честь старосты. Сказано — сделано: справили себе и дочерям новые наряды, и шорох подолов их был слышен на расстоянии двух суббот ходу.

Пригласил Шимон Натан всю свою родню, и всю родню жены, и всех своих друзей и приятелей; и еще всех окрестных раввинов, — послал он за ними, чтобы своей святостью освятили свадебный пир. И раввины прибыли: на телегах, и в повозках, и в бричках, и в колясках, а некоторые приехали и привезли с собой прелестных отроков и юных знатоков Писания. Молвили в народе: жених — сирота, родных у него нет, пойдем на свадьбу, будем ему родными по Торе. И когда пришел день венчания, гости переполнили город. Не най­дешь телеги, въезжающей в Шебуш, чтобы не тащилась за ней орава нищих, побирушек, попрошаек и голи перекат­ной, что потянулась на запах яств и питий. Убрался Шебуш в субботние одежды и вышел во сретенье невесты. Усадили невесту на табурет, и дружка, р. Иоэль, известный балагур, обратился к ней с корильной песней. И вот что он пригова­ривал:

Плачь и рыдай, молодая жена,

Сердце излей слезами,

Какая судьба тебе суждена,

Решается небесами.

И подружки невесты, услышав голос р. Йоэля, ударились в слезы и запричитали: плачь и рыдай, молодая жена, сердце излей слезами; а р. Йоэль приговаривает:

И тихая ль пристань тебе суждена,

Не ведомо никому,

Иль камней тяжелей грехов пелена

Утянет тебя ко дну.

Стоят подружки перед невестой и рыдают и оплакивают ее девичество вместе с р. Йоэлем. Идет р. Йоэль с гостями в дом жениха, и призывает р. Йоэль жениха к покаянию в слезной песне:

 

Ах жених, жених, милый жених,

Царем тебя назвали, а ты привык,

Жених, о жених, послушай меня,

Берегись гордыни пуще огня,

Сегодня ты царь, но годы пройдут,

Надежды и молодость с собой уведут,

Вечное царство лишь Ему одному,

Правит Он миром по слову Своему.

 

И так он пел, пока не сжалось сердце и не вытекли все слезы из глаз. И тогда завели подружки невесты пляски маханаимские, зажгли витые свечи, и каждая взяла по свече, и повели они шествие вплоть до Большого Собора. Провели жениха и невесту под венчальным шатром, и глава духовного суда исполнил обряд венчания. Музыканты заиграли на скрипках и арфах и прочих музыках и проводили молодых и сватьев на пир. Сели все за стол и усладились едой и питьем, и вином и сластями, и рыбой и всяческим мясом: и скотским, и дичью, и птицей.

Уже ожидали знатоки Завета проповеди жениха. Во все дни он хранил молчание, теперь же наступило время его показать силу свою в Торе. А пуще всего ожидали этого раввины, давшие ему Разрешение Учить, ибо с тех пор, как побывал у них сей юный мудрец, полюбился он им, и хотелось им увидеть час его величия. Вертятся раввины на сиденьях и переговариваются: когда же начнет? Но больше всех ожидал жениховой проповеди р. Исраэль Шломо, но не по той же причине, а дабы узреть падение Шимона Натана. Хотел, мол, выудить золотую рыбку, а поймал пескаря; к ученому мужу мнил прилепиться, а нашел невежду и просто­филю. Переходит Шимон Натан от скамьи к скамье, от гостя к гостю, одного потреплет по плечу, другому выразит ласку знаком каким, радуясь и наслаждаясь, что из всех шебушцев именно ему достался такой жених. Внезапно смолкли гости, услышав, что жених готов произнести проповедь. Протис­нулась Шпринца Песиль меж мужчин в комнату, волнуясь и повторяя: евреи, дайте послушать, евреи. А жених все сидит и молчит и смотрит на оленьи рога, стоящие на столе, а на них всяческие сласти. Дал раввин жениху знак — начинай, мол. Застонал жених с горя и устремил взор на р. Исраэля Шломо, как бы прося разрешения заговорить. Перехитрил небеса р. Исраэль Шломо и сказал жениху: открой уста, усласти наш слух. Уронил жених голову, оперся обеими руками о стол, вскинул голову, глянул раз вверх и два раза вниз и начал проповедь о женщине, едущей на осле, и с ней поклажа, и впереди идут двое мужчин; она говорит: это мои рабы, это мой осел, это моя поклажа; а те двое — каждый из них говорит: это моя жена, это мой раб, и поклажа моя, и осел мой; и слаще меда были речи его. И еще пустился жених толковать предание об учении Торы и воздаянии за него. Встал дружка, залез на стул, и каждый подносит ему подарок и подает ему, а он величает в рифму и нараспев:

 

Купец преславный, невестин отец,

и скромная супруга — мужу венец,

Шимон Натан и Шпринца Песиль,

многие лета желая добра,

несут под выкрики свадебных песен

два подсвечника чистого серебра,

чтоб на всю жизнь новобрачным хватило

сияния серебряного светила.

А я, р. Йоэль, гостей взвеселю,

до прихода Мессии им песни спою

во славу жениху и невесте: она,

как солнце, ясна и чиста, как луна,

мужу супруга навеки верна.

 

А дядя невестин — да живет он лет двести!

Невестин дядя во лбу семи пядей,

ей дарит билет, да живет триста лет!

Скрепленный заправской подписью толстой графской,

запечатанный перстнем, да прославится в песне!

В саду вкуси от плодов — к возлюбленной мой зов.

И благослови Господь его во веки веков,

Аминь.

Большая хвала и тестю, за то, что он дарит невесте,

тестю большая хвала, что, летя, как из лука стрела,

поднос для мацы дарит новый,

чтобы были они здоровы!

Да вкусим от жертвы пасхальной,

прославим песней похвальной,

чтоб жертва была угодной на алтаре Господнем.

 

А вот

богатей из богатеев        и строитель городов —

р. Элькана, сын Ессеев, молодым помочь готов,

дарит ларец благовоний и серебряный кубок

субботний.

 

И не будет конца хвалам и добрым его делам,

да избавит его Господь от недуга и от хвороб,

чтоб праведник был здоров

и бодр до скончанья веков.

Что же дарит Эстер Малка?

Эстер Малка дарит скалку,

да теща справедливая, хозяйка неленивая,

купчиха неспесивая,

выходит и как раз

им ступочку красивую

и медный дарит таз.

 

Блажен последний — с мудрости вершины

познавший все в Израиле, истоки и Закон,

подходит к новобрачным староста общины, —

издавна жениха наставник он,

уча, его растил, как собственного сына.

От бед прикрыл, кормил и поил

и золотом шитый кушак подарил.

Дает четыре тома сочинений,

премудрости полных. Составил их гений:

поля широкие, буквы золотые, учения Торы заветы святые...

Встань, жених, проснись, воспрянь, покажи всем силу Торы,

автору составя втору, принеси перо ей в дань,

чтобы были слова, как луна и прохлада,

утешенье учителю, людям — отрада.

 

И все еще стоит дружка-балагур на стуле и поглядывает туда-сюда и кричит: кто еще не принес подарка за проповедь? И кто рассчитывал открутиться и не дать подарка, пугается и подает хоть монету дружке, и дружка показывает монету невесте и приговаривает в рифму:

 

Молодая жена, на монету взгляни-ка,

видишь, на ней отчеканен владыка:

если с монеты глаз не сведешь,

Торы владыку произведешь.

 

И вновь провозгласил р. Йоэль: а теперь со стороны жениха! Встали раввины, извлекли свитки из одежд своих и передали дружке. Вынул р. Йоэль очки, нацепил их на нос и, развертывая свиток за свитком, начал читать нараспев:

 

Славный учитель           великий раввин,

умов предводитель        и душ властелин,

везде знаменит,              слабых опора,

горы крушит                  словами Торы,

славного града               главный судья

сказал жениху:                «Да судит, как я».

Роду святого,                 как яхонт — вид,

мощный молот               денницей блестит.

Книгу «Трапеза Левиафана»

составил мудрый Рабби Элькана.

Раввин и судья во граде

сказал жениху: да судит, да рядит.

 

И так стоял дружка и читал все грамоты: и ту, что начертал раввин Монастырища, и раввин Верхней Пищи, и раввин из Малых Тищей, и раввин из Ветер Свищет, и все прочие раввины, которых посетил юноша, чтобы получить Разре­шение Учить и Судить. Дружка прочитывал свиток за свитком и передавал их служке, служка передавал Шимону Натану, а Шимон Натан клал их в серебряную чашу перед своим сватом.

Сидел р. Исраэль Шломо и дивился, и вглядывался в грамоты не раз и не два, и вертел их в руках, и мял, пока не раздался их хруст, как будто пытался он заглушить ученость жениха, гремевшую у него в ушах. Сказал себе р. Исраэль Шломо: из-за кого достиг юноша того, чего достиг? Я хотел уничтожить недруга своего Шимона Натана, и не только не уничтожил недруга, а еще и дал ему жениха для дочери его, жениха превосходного в учении и премудрости. Обо мне говорил Царь Давид в Псалмах: «Роющий яму ближнему сам в нее попадет». Кому был подобен р. Исраэль Шломо в тот час? Человеку, откармливавшему весь год петуха в искупи­тельную жертву на Судный День, а тот возьми и улети в Канун Судного Дня. Встал р. Исраэль Шломо, взял стакан вина и подошел к нему. Исполнил р. Исраэль Шломо сказанное: не можешь отрубить руку врага — поцелуй ее; встал, выпил с Шимоном Натаном и насладился званием «сват». И он тоже схватил жениха за руку и заговорил с ним словами Торы, пока не заблестели их глаза и не расцвели лица. Встали гости и плясали, и пели и плясали, да так, что было слышно во всем городе. Вышел старик из своего угла, и больной встал с постели. Послали за тем старцем, что учил юношу Торе. Пришел он, увидел славу ученика своего, увидел, что во имя Торы не оставит Господь рабов Своих милостию Своей, и начал толковать Тору во имя ее. Усадили его во главу стола и поставили перед ним мясо и рыбу и старое вино, которое полезно старикам. Пил он и ел, пил и толковал, да так, что пошла о нем слава по всему городу. Не прошло и считанных дней, как включили его в состав духовного суда. А когда старый судья уехал в Землю Израилеву, назначили старца этого вместо него. И впредь мир царил в городе. Шимон Натан не сеял больше ссор и споров и раздоров, и никто не смел и рта раскрыть против р. Исраэля Шломо, и больше не приходилось служке стоять на холоде и стеречь наглецов, и был он всегда готов услужить р. Исраэлю Шломо, и нечего говорить, что он всегда был готов подать р. Исраэлю Шломо стакан чаю, когда тот хотел чаю.

Дочь Шимона Натана родила дочерей и сыновей, а нищий паренек, ставший ее мужем, сидел и учил Тору, и дал ему Господь составить сочинение о трактате «Венчание», и исполнилось сказанное (Исайя 50): «Золото дам вместо меди, и т.д.», — вместо жениха-недоучки, которого хотел р. Исраэль Шломо дать Шимону Натану, дал он ему жениха, превосходного в Учении, и во Израиле — мир и благоволе­ние.

Человек соседу желает

Отомстить, причинить зло,

Но вот — такое бывает —

Из-за него добро пришло

 

(Стихи в этой главе переведены Яковом Бергером и И. Шамиром).



[1] СРЕТЕНИЕ НЕВЕСТЫ

Роман «Сретение невесты» зачастую сравнивают с «Дон Кихо­том» — этим сравнением воспользовалась и Шведская Академия, присуждая Агнону Нобелевскую премию. Технически сравнение оправдано: оба романа написаны в жанре романа-путешествия, с многочисленными вводными новеллами. Герои обоих романов движимы идеями «не от мира сего». Но на этом сходство кончается.

Если Дон Кихот — утраченный рай достоинства и чести (теперь никто не заступается за слабых — таков лейтмотив Сервантеса), то «Сретение невесты» — рай обретенный. Путь чудаковатого героя, реб Юдля-байбака, верного заветам иудейского рыцарства, приво­дит его к желанной цели именно тогда, когда, казалось бы, удары судьбы должны были бы окончательно излечить его от благород­ного безумия: безусловной веры в Бога и Его заветы. В данном издании читателю предлагаются только три из 31 главы книги — первые две, в которых герой, р. Юдль, пускается в путь, и вводная новелла «От лихого теснителя», выходившая на иврите отдельным изданием. Живущий в Южной Африке Моше Герцль провел огромную работу и нашел множество источников, из которых черпал Агнон. Его книга «Ш.И. Миров» (Ш.И. — инициалы Агнона, а также 310 по цифирной азбуке, ибо сказано (Укусы 3:12): Ш.И. (310) Миров даст Господь праведникам, по сказанному (Притчи 8:21): «Дам любящим Меня имеющееся (И.Ш. на иври­те)» — название, достойное агнониста, ибо поклонники Агнона сродни поклонникам Набокова, Льюиса Кэрролла и Толкиена) послужила переводчику бесценным пособием.

[2] ...служа Богу и уча Тору... — по сказанному («Поучения отцов» 1): «На трех вещах стоит мир: на службе Богу, на Торе и на милосердии».

[3] Лишь о Торе Божьей все помыслы его. — Псалмы 1:2.

[4] ...и не было у бедняка... по словам пророка Натана царю Давиду (Вт. кн. Самуила [Царей] 12:2).

[5] Рассказ о манне: «читают его (Исход 16:4 — 36) после рассветной молитвы» («Образ жизни»).

[6] Заступ для рытья: Тору следует изучать лишь во имя ее, но не для получения какой-либо пользы — например, не для того, чтобы можно было есть мясо. Изучение во имя такой посторонней цели обошлось бы нашему хасиду в его долю в Царствии Небесном. «Лучше грех во имя греха, чем исполнение заповеди не во имя заповеди», — говорится в Талмуде. Этот последний принцип был усвоен буквально и переосмыслен саббатианцами и франкистами, которых тянуло к греху во имя греха, как к пути к спасению.

[7] ...груди сильны... — Иезекииль 16:7.

[8] ... измываться над своими домочадцами... — «Кто знает Тору? Сказал Рава: тот, кто жесток к домочадцам своим, как р. Ада бар Матна, что сидел за Торой, и сказала ему жена: дети твои-то — чем кормить их прикажешь? Сказал ей: неужто крапива вся переве­лась? Пусть, мол, крапиву едят» (Ограда 21:2).

[9] Аптинский раввин — р. Авраам Иошуа из Апты, один из хасидских праведников — цадиков, дошедший до чисто буддийс­кой просветленности: по одному из рассказов, он как-то удивился, что коровы делают у него в доме, а потом понял: это же не коровы, это просто дураки. Любой монах Зен оценил бы это. Он также знал все свои прошлые перевоплощения; знал, например, что однажды он был первосвященником, и поэтому, поминая в Иом Кипур службу в Храме, говорил «я» вместо «он» (о первосвященнике).

[10] Сретение невесты — важное дело и одно из повелений — помочь выдать замуж бедную невесту. «Выполнивший эту заповедь (ввода жениха в сретение невесты) пожинает плоды ее в мире сем, а заслуга зачтется ему в мире грядущем» (Суббота 27).

[11] Мезуза — обычно продолговатая коробочка, которую крепят к косякам еврейских домов. В ней заключен тот же текст, что и в коробочках филактериев, а на ней — имя Всемогущего, Шаддай, ибо это имя можно расшифровать как сокращение: «Страж Дверей Израиля». Ее евреи целуют при входе и выходе, в доме без мезузы и жить нельзя. Среди законов Торы есть закон о подлежащем уничтожению «городе порока», взбунтовавшемся против Господа, — нечто аналогичное закону о непокорном и бунтующем сыне, которого следует побить камнями. Но практика у евреев пошла по пути смягчения библейских наказаний, для чего мудрецы нашли немало уловок, практически исключающих применение этих мер. Например: город не считается «городом порока», пока на его косяках есть хоть одна мезуза, а поэтому, как сказал мудрец, не было «города порока» и быть не может.

[12] Субботняя прогулка — в субботу можно проходить не более 2000 вершков от дома в любом направлении («Образ жизни» 397).

[13] ...трех любимцев... — трое составляют суд (Синедрион 2:1), а поэтому сказанное перед тремя имеет особую силу.

[14] ...все души... — по сказанному (Второзаконие 29:14): «...и с теми, которых нет здесь с нами сегодня, я поставляю сей завет» (сказал Моисей).

[15] Юдль-байбак — байбак (батлан) в стране Агнона — человек, который не работает, а учит Тору; без суетных дел, но мыслями о Господе. По словам Раши: «бездельников отвлекают от суетных дел, чтобы присутствовали на каждой рассветной и закатной молитвах».

[16] ...в юго-западном углу... — чем ближе к востоку — тем больше славы, денег и почета человек добился. Западный угол указывает на очень низкое общественное положение р. Юдля. Но евреи, как и китайцы и японцы, верят в благоприятные стороны. Так, у китай­цев и японцев север — сторона власти [властитель сидит на севе­ре (или северо-востоке) и смотрит на юг (юго-запад)], у евреев север — сторона богатства, а юг — сторона мудрости. Сказал р. Ицхак: кто ищет ума, пусть стоит за молитвой на юге, кто ищет богатства — пусть стоит на севере. Сказал р. Иошуа бен Леви: стоит стоять на юге, потому что ум приносит богатство. И вся книга «Сретение невесты» подтверждает эту точку зрения.

[17] Двести золотых — «есть у него 200 золотых — пусть не просит пожертвований» («Иоре Деа»).

[18] ...от лихого теснителя... — Исайя 51:13 (от ярости притесни­теля — по синодальному переводу).

[19] Кущи — в память сорока лет странствий по Синайской пустыне после исхода из Египта Господь заповедал евреям праздновать праздник Кущей (Суккот). Во время этого праздника, выпадающе­го на раннюю осень, сидят под навесами из зелени — под ку­щами — и держат в руках четыре вида растений, как говорится в гл. 23 книги Левит, ст. 40, — веточки вербы, мирт, пальмовую ветвь и разновидность лимона. Этот вид лимона, этрог, снабжен пип­кой — черенком, который очень легко отлетает, а без нее этрог считается непригодным для благословения. Праздник Кущей про­должается 8 дней, но благословение необходимо произнести лишь в первый день, поэтому Агнон подчеркивает: «в первый день Кущей».

[20] ...Создателя всех благ... — а не Сотворившего Лозу, так как наливка была не из винограда.

[21] Омовение рук — перед едой следует не только вымыть руки мылом, но и омыть их — для ритуального очищения. Обычное мытье рук не дает очищения по Закону.

[22] ...как черт от трубного звука — когда тот пытается влезть в турий рог — оборвать мучительный для него звук и помешать евреям исполнить повеление: «Трубите в рог».

[23] Указал жестом — т.к. меж омовением и едой запрещается говорить.

[24] ...не покрываясь талитом... — у европейских евреев только женатые покрываются молитвенным покрывалом — талитом.

[25] Малая Пасха — опоздавшие справить Пасху по какой-либо причине могли отпраздновать ее месяцем позже. Это и есть Малая Пасха.

[26] Матери всех девушек — казалось бы, кому нужен бедняк, которого кормит староста, в зятья? Но в те дни, в агноновском царстве, знание Торы ценилось превыше изумрудов. В гл. 3 трактата «Пасхи» говорится: «Продаст человек свое добро... и выдаст дочь свою замуж за ученого человека. Выдающий дочь свою за невежду подобен человеку, связавшему дочь свою и бросившему ее льву. Лев нападает на свою добычу и пожирает ее и не ведает стыда. Невежда бьет ее и совокупляется с ней и не ведает стыда».

 

 

 

Home ·  Contributors  ·  Talmud Translated ·  MISSION · BOOKS · ARCHIVES
Feedback ·  Donations ·  Site Map ·  Links ·  Contact

English Articles ·· French Articles ··  Hungarian Articles ··  Italian Articles  ·· Norwegian Articles  Polish Articles ··  Russian Articles  ·· Spanish Articles  - Friends and Foes  ··   Discussion Board ··    Picture Gallery  - Arabic

This site is best viewed with Microsoft Internet Explorer. If you don't have it, click here For comments and questions write info@israelshamir.net; for technical web related matters write webmaster@israelshamir.net This site is designed and maintained by a friend seeking a non-violent solution to Palestinian liberation
 
For the Shamir Readers Newsletter, Click Here