НЕ ВЕДАЮЩАЯ КОЛЕСА

Путь в Непал начинается с Индии, о которой сколько ни напишешь, самого важного не скажешь. Это страна, которую трудно не полюбить и невозможно не возненавидеть, страна, из которой я много раз уезжал с клятвами никогда не возвращаться, и все же возвращался, стосковавшись. И Непал для меня начинался с Индии. Средняя полоса севера Индии, от Бомбея и Калькутты до Дели и Бихара, очень трудна - слишком много людей, слишком мало земли и достоинства. Чем дальше от этой полосы - тем лучше становится жизнь. Всего в 24 часах езды к югу от Бомбея начинаются красоты Гоа с великолепными португальскими колониальными домами - подлинными замками, прекрасными пляжами, креветками с рисом, а дальше на юг лежит чудная Керала с обольстительными смуглянками (жительницы средней полосы менее обольстительны на европейский глаз), коммунистическим правительством и поголовной грамотностью. Там же похожий на Венецию Кочин, где можно - и нужно - остановиться во дворце раджи, на острове, со спальнями размером с тронный зал.

А по пути на север - нужно уйти в горы, за перевалы, и сразу явятся Дарджилинг с его чаем, бэконом с яйцами на завтрак и пельменями на обед, прохладой и жантильностью старой английской колонии, Кашмир с озерами и плавучими отелями, Ладах, он же Малый Тибет - дальняя страна, край света посреди Гималаев, и, конечно, Непал. Так и поступают мудрые путешественники - зимой они спускаются в Гоа, а летом подымаются в Гималаи. Когда в Индии становится слишком жарко, липко и потно, когда уважение к человеку тает, как мороженое, наступает время покинуть низины и отправиться в горы.

В Катманду надо знать, как попасть. Любители класса и роскоши прилетают в этот чудный город на самолетах таиландской авиакомпании «Таи Интернэшнл» из Бангкока через Калькутту. Накормленные и напоенные, они бредут, пошатываясь, по летному полю и удивленно смотрят на невесть откуда взявшиеся снежные горы на горизонте. Тертые путешественники, исколесившие Индию, и эмиссары из Дели прилетают маленьким самолетом местной авиалинии из пограничной Патны и сразу замечают, что у статуй знакомых индийских богов - монгольские лица шерпов.

Лучше всего придти в Катманду пешком. Только так можно оценить переход от долин к высотам, от глуши к цивилизации, только так можно понять, почему - Непал, и зачем он нужен. Откуда придти - неважно: с индийской границы, из Раксоля, за пять дней пути, из Намче Базара, с подножия Эвереста, за две недели, или за неделю с берегов священного озера Госейнкунд. Пешком проще всего идти по Непалу, где колесо до сих пор представляется сомнительным нововведением, иностранной диковинкой, - если речь не идет о молитвенном колесе. Эти молитвенные колеса, с виду похожие на пароходные, с лопастями, вертятся на всех ручьях и речках Непала, вознося молитвы Будде. А колеса обычные непальцам непонятны. Колесное неведение основано на рельефе: в стране гор колесу негде катиться. Когда король Трибхуван сверг власть наследственных сегунов, Рана, и модернизируя страну, повелел доставить себе автомобиль - а было это примерно году в пятидесятом - непальцы пронесли автомобиль на плечах через перевалы Королевской тропы с индийских низовий. И сегодня дай непальцам телегу, попроси ее доставить - они не покатят ее, но понесут на плечах.

Одна-единственная колесная дорога ведет в Катманду с низины - международная трасса имени короля Трибхувана. Ее построили индийские строители, чтобы связать Непал с Индией. Дорога эта похожа на прочие горные непальские дороги, они плохи и неверны, после каждого дождя их перекрывают обвалы, заливают горные потоки, выходя из берегов.

По этой дороге раз в день проходит автобус. У непальцев особое отношение к этим ревущим чудовищам, ползущим по узким горным дорогам со скоростью пять миль в час - так европеец относится к экскаватору или бульдозеру - тяжелому рабочему орудию. На автобус навьючивают бессчетное множество мешков с рисом и картошкой, в него втискивается больше народу, чем в токийскую электричку. Три человека справляются с этим монстром - шофер, кондуктор и впередсмотрящий, обычно сидящий на крыше и мерными криками ободряющий шофера. На особо ответственных участках дороги впередсмотрящий слазит и становится впередиидущим, как проверяющий ливанскую дорогу патруль перед израильским БТРом «зельда». На непальских дорогах, вместо засад Фатаха и мин шиитов, автобус поджидают камни и воды. За любым поворотом может быть обвал, оползень, наводнение. Если преграда невелика, пассажиры автобуса вылазят и устраняют общими усилиями - сталкивают камни с дороги в пропасть, или толкают автобус. Но если дорога повреждена всерьез и надолго, непальцы не сидят вокруг и не ждут, пока реки возвратятся в русла свои, но взваливают себе ношу на плечи и идут вперед с чувством явного облегчения.

Непал создан для пешего хождения - за сотни лет тропы в горах превосходно вытоптаны миллионами босых и сильных ног, идти по ним одно удовольствие, они соединяют все селения в стране самым коротким путем. Тропинки ветвятся, но заблудиться невозможно: Непал густо населен, и на любой тропинке хоть раз в день да повстречается вам приветливый непалец. Стоит сказать ему, куда вы путь держите, и он улыбнется и покажет направление. Непальцы - единственный народ в мире, понимающий чужеземцев. Попробуйте обратиться по-английски, или на суахили - все равно - к таиландцу, и он только расхохочется, что, мол, такие странные звуки издает это заморское чудище. Спросите японца о направлении, и он, сгорая от стыда, ответит «Не понимаю», даже если вы обратитесь к нему по-японски, потому что он убежден, что иностранца нельзя понять. Жители больших городов Европы были бы рады подсказать, где находится улица Беллерофонта, но они, к сожалению, не знают - средний европеец знает только собственный адрес, да и то с трудом. Американец застрелит вас, только подойдете, даже спросить не успеете. Но непальцы все понимают и все могут объяснить.

К непальцам в конце концов так привыкаешь, что за границами королевства начинаешь видеть в них земляков. Однажды, бродя по улицам Калькутты и отталкивая бесконечных суетливых попрошаек, я увидел спокойного и аккуратного человека, сидевшего, жившего на тротуаре на маленькой циновке. Это был непалец из Патана, приехавший подработать в Калькутту. Во всем одиночестве многомиллионной Калькутты это был единственный понятный мне человек. Я присел рядом с ним на корточки, и мы долго вспоминали прелести Гималаев и жемчужину гор - Катманду.

Непальцы хорошо относятся к иностранцам. У них нет ни пренебрежения, ни хамства, ни заискивания. Можно объяснить этом тем, что Непал никогда не был колонией - равно как и Таиланд и Япония. В XIX веке англичане попытались захватить Непал, но натолкнулись на такое отчаянное сопротивление, что предпочли заключить мирный договор.

Традиция независимости - не единственное сходство Непала с Японией. Обе страны прошли продолжительный период полной изоляции, когда ни один иностранец не видал красот Киото и Катманду. В изоляционистский период в обеих странах короли отошли на задний план, и к власти пришли наследственные диктаторы и премьеры. В Японии это были сегуны из дома Токугава, в Непале - дом Рана. В обеих странах модернизация и открытие границ были произведены под знаменем монархии: в Японии - императором Мэйдзи, в Непале - королем Трибхуваном. Помощники модернизаторов в обеих странах пострадали - в Японии самураи лишились привилегированного положения и права носить меч, власть перешла к третьему сословию.

В Непале совершившие реставрацию члены Непальского Национального Конгресса оказались не у дел, а многие попали в тюрьму. Они стремились вести страну по индийскому пути, который, как утверждали их оппоненты, не соответствовал непальской душе. Поэтому со временем король распустил парламент и ввел систему Советов - панчайят.

Но в отличие от Японии Непал был и остался бедным. Никто не рвался открыть маленькое гималайское королевство всем благам цивилизации, продавать и покупать там было нечего, и надлома и травмы насильственной модернизации там не произошло.

До приезда в Непал я сомневался в пословице «Не в деньгах счастье», она мне казалась вариацией на тему «зелен виноград», но Непал убедил меня в обратном. Беднейший народ - непальцы - с их годовым доходом 20 долларов на душу населения - самый довольный и счастливый народ в мире. Трудно даже поверить, что такие бывают в наше сумрачное столетие. В Катманду и в больших селах они собираются и поют вечерами на площадях, иногда помогают себе гашишем.  И все же в стране с ее кланами и разобщенностью нет внутреннего мира. Тибетские беженцы сохранили в руках массу оружия, которое они используют для набегов через границу.

Из-за внутренних напряжений турист не может свободно бродить по Непалу, как ему заблагорассудится. За пределами городов и граничащих с Индией районов открыты три маршрута - на Эверест, на Аннапурну и на Лангтан. Из этих трех маршрутов самый приятный, по моему, последний. Путь на Эверест испорчен богатыми туристами, идущими там с десятком носильщиков и сорящими деньгами направо и налево. Даже чай по тропе к Эвересту стоит вчетверо больше, чем других районах. Путь на Аннапурну проходит в Западном Непале, нужно сначала добираться до Похры, и лишь оттуда выходить в путь. Треки от Похры не так уж трудны, если речь не идет о походе к Убежищу (sanctuary) к подножью Аннапурны, куда не следует ходить без проводников. Все прочие маршруты на Западе Непала выбираются обычно слабыми ходоками.

Для ознакомления с Непалом лучше всего пойти по тропе на Лангтан, на озеро Госайнкунд, священное озеро в горах на высоте 15000 футов, куда совершают ежегодное паломничество тысячи индуистов. Паломничество происходит в августе, в прочее время район пуст, дешев даже по непальским меркам, и необычайно красив. Прекрасно утоптанная босыми ногами непальцев тропа на Госайнкунд начинается в Трисули и ведет к озеру по тысячам полустертых ступеней. Кирной хозяин гостиницы в Трисули продал нам задешево легенду о Госайнкунде. Бхайрав - ужасная ипостась Шивы - перекурился гашиша и бродил по земле, не находя покоя. В горах Непала он ударил трезубцем оземь и на месте удара образовались три озера. В одно из них - Госайнкунд - упал бог и излечился.

Гостиницы в горах похожи на среднеазиатскую чайхану. Днем хозяин подает чай, вечером варит рис. Для тех, кто ужинает - ночлег бесплатно, иначе - две рупии (20 центов). За эти деньги можно переночевать в собственном спальнике на деревянном топчане в одной из двух комнат постоялого двора. Самое приятное в непальских постоялых дворах - самостоятельность, даруемая путникам. Можно самим готовить ужин (кроме риса), устраиваться и обживаться, и это превращает постоялый двор в «дом вдали от дома».

Опытный путешественник всегда предпочитает снимать комнату или квартиру, а не останавливаться в отелях. Для путешествующих с детьми это необходимо, потому что в дешевых отелях вам и молока не согреют, а в дорогих смотрят на детей, как на собак, и дерут втридорога. Поэтому идеальной страной для путешествия с детьми представляется Новая Зеландия, где в каждой гостинице («мотеле», по новозеландски: «отелем» они называют трактир) вам дают квартиру со всеми удобствами, полностью оборудованной кухней и битком набитым холодильником. В Непале все попроще, но иллюзия дома легко появляется у изголодавшихся по домашнему уюту странников.

Три ночлега ожидают быстро идущего путника на пути к озеру: первый - в маленьком селе Рамче на высоте 5000 футов. Второй ночлег - большое село Думче, где полицейские, босоногие, но воинственные, проверяют документы путников и багаж, ищут оружие. И наконец, третий ночлег выпадает на одинокий буддийский храм Чанданбари на высоте 10000 футов. За Чанданбари уже нет жилья, и желающий спуститься другим путем должен провести следующую ночь в пещере за озером, в снегу. Путь к озеру нелегок - он идет по россыпям камней, подъем к перевалу довольно крут. И вдруг за перевалом 15500 футов открывается озеро - Госайнкунд.

Поход на Эверест трудно забыть - высочайшая гора мира, шерпы, край света - все сплетается тут воедино. Эверест находится довольно далеко от Катманду, и автомобильные дороги туда не ведут. Чтобы добраться до подножия Эвереста, нужно идти более двух недель, причем путь от Катманду до Луклы не очень интересен.

Только за Луклой, находящейся на высоте 6000 футов, начинается настоящий подъем. До Луклы мы долетели на маленьком самолетике Непал Эр. Посадка в Лукле - одно из самых кошмарных ощущений в области авиации, сравнимое только с посадкой боевого вертолета «Кобра» на тропе Хо Ши Мина: летное поле располагается на крутом склоне горы и самолет садится, подымаясь вверх из пропасти. Еще страшнее взлет - самолет срывается, как глайдер, в пропасть и затем выруливает ввысь, минуя метрами противоположную стену пропасти. Лукла - не последнее летное поле на тропе к Эвересту, - гораздо выше, за Намче Базаром, на высоте 16000 футов, располагается роскошный отель «Вид на Эверест» со своим летным полем, и спешащие миллионеры залетают туда на день-другой, полюбоваться на Эверест и скорее вернуться в Гонкнонг. Но именно там, между Луклой и дорогим отелем находятся самые интересные места в стране шерп, в частности столица шерп, большое село Намче Базар, два древних монастыря - Памбоче и Тянгбоче, и прочие красоты. Главное, конечно, сами шерпы.

Шерпы славятся, как неутомимые альпинисты, они носили грузы для всех великих экспедиций, побывали и на Эвересте, и на Аннапурне. Шерпы - удивительно приятный народ, приветливый и дружелюбный - даже на фоне общего непальского дружелюбия. Их язык похож на тибетский, по религии они - буддисты, в то время, как прочие непальцы исповедуют одновременно индуизм и буддизм (наподобие того, как японцы исповедуют шинто и буддизм). Процветание дошло до страны шерпов благодаря тем же экспедициям. Носильщики неплохо зарабатывают, а кроме того, страны-участницы экспедиций оказывают немалую помощью шерпам. В этом лидируют новозеландцы - ведь новозеландец Хиллари был первым, поднявшимся на Эверест с шерпой Тенцингом. Новозеландцы построили и гостиничку - приют для идущих по тропе на Эверест близ монастыря Тянгбоче прямо на грандиозном 11000-футовом перевале.

Командует приютом хэмингуэевский тип в бороде и штурмовке. (Жена не отставала от него на тропе, не говоря басом и не отращивая бороды). В духстах метрах от приюта - жемчужина страны шерпов, монастырь Тянгбоче. На каждой из четырех граней его шпиля-маковки нарисовано по огромному глазу. Так монастырь смотрит на горы вокруг и на немногих людей. По стенам главного зала - ящички, а в них лежат древние рукописи тибетского письма - сутры. Ночью, когда все прочие путешественники и хэмингуэевский тип уснули, мы пошли в монастырь. Служили всенощную. Эта молитва, бритоголовые монахи, гул огромного тугого барабана, грохот меди в гималайской ночи остались для меня одним из самых сильных переживаний в жизни. Никогда пение сутр не звучало для меня, как там - ни на священной горе Коя, ни в храме Киото, ни в ступах Мандалая. Следующий привал - монастырь Панбоче, он куда меньше и древнее. Тут непонятно, кто монахи, а кто местные крестьяне. Главный зал закрыт, но если попросить, - откроют и покажут череп йети - страшного снежного человека.

Еще один переход - и большое село Намче Базар, столица шерпов и Эвереста. У шерпов - настоящие дома, хорошие японские радиоприемники, штурмовки, ботинки и прочие плоды цивилизации. Мы остановились у ходившего на Эверест шерпы, и спали на настоящих паралоновых - впервые за все время! - матрасах. Там мы получили первый и последний мясной обед за пределами Катманду: рагу из яка. Яка нужно варить год - молодого яка шерпы, конечно, не зарежут, если уж он попал на стол, то прожил долгую трудовую жизнь. Обычно же шерпы-буддисты вообще не едят мяса.

За Намче началось Белое Безмолвие, снега и лед, несколько хижин, где летом живут пастухи. Тропа стала узкой, порой исчезала подо льдом. Последняя хижина у подножья Эвереста уже не спасает от холода: 40 градусов. От печки - только дым. На штурм выходим в четыре часа утра. С рассветом Эверест вырастает в полнеба. Странное место - Гималаи, мы уже на высоте Килиманджаро, а горы все еще беспредельно высоки. Совершенно лунный пейзаж. Наконец мы оказываемся на ровной площадке - здесь разбивали свой второй лагерь Хиллари и Тенцинг и многие, шедшие вслед за ними. В расселине скалы мы находим десяток банок корейских консервов, оставленных южнокорейской экспедицией, взявшей за месяц до этого Эверест. Огненный кимчи оказался очень кстати.

От площадки - траверс на невысокий холм, откуда открывается прекрасный вид на высочайшую вершину мира. Выше идти нельзя - нужно разрешение властей, стоящее чуть ли не миллион долларов, нужны носильщики, продовольствие, палатки, хворост, и главное - кислород. Мы были почти единственными, зашедшими так далеко без носильщиков, проводников и палаток.

Спуск, как всегда, быстрее подъема. К ночи мы добираемся до одной из хижин, а назавтра - до Намче. Затем Лукла, и маленький самолет несет нас обратно в Катманду. Пройдя по тропам горного Непала, измаявшись без постелей и горячей воды, устав от его простоты, вы совсем по-новому увидите Катманду, этот центр цивилизации и столицу.

- Что только сказка в Индии, то правда в Катманду, - писал Редьярд Киплинг. Для европейца же Катманду - настоящая сказка. В центре города, выходя воротами на площадь с маленькой, потемневшей от времени деревянной пагодой, стоит старинный храм, его стережет идол обезьяньего бога Ханумана. Кровь жертв все еще видна на голове Ханумана, кровь животных, а иные говорят, что и людские жертвы видал Хануман. Как он шагнул одним гигантским шагом на остров Ланка, тем же образом, наверное, добрался и до Непала.

Напротив ворот - другой храм, поменьше, почему-то ужасно знакомый. И только присмотревшись, догадываешься - это же прототип Василия Блаженного! Вот откуда, а не из итальянского зодчества, пришел пучок луковок храма Покрова на Красной Площади. И после этого уже начинаешь замечать маленьких Василиев Блаженных повсюду, на всех углах.

Древний Катманду удивит кого угодно. Стоит толпа перед домом, обычным резным деревянным домом, каких много в Сибири, на одной из главных улиц города: здесь живет Богиня-Девственница, Кумари. Захожу во двор: мощеный камнем дворик, вокруг веранды-коридоры на уровне второго этажа. Люди стоят и ждут появления Богини. Младшие жрицы выбегают и собирают пожертвования. Вдруг в окне на втором этаже показывается личико японистой, узкоглазой девчушки лет восьми-девяти, с косичками. Это не жрица, как, допустим, японские весталки Кумо или Изе, она воплощение Богини, самое Богиня. Но не на всю жизнь, а лет на пять-шесть пока не подрастет. Ее детство - лучший залог ее девственности, считают непальцы. Потом она выйдет замуж. Впрочем, считается, что такой брак большого счастья мужу не сулит. Показалось ли только, что богиня Кумари улыбнулась мне?

Катманду стар, удобен, мал. Он напоминает прочие древние столицы Азии - Чанг Май, Вифлеем, Шираз, Бухару - путаницей узких улиц, своим базаром, древними храмами. Отели Катманду дешевы и многочисленны, непальцы приветливы и гостеприимны - народ без недостатков, не считая невысокой сексапильности непальских красоток. Посольства и старинные особняки окружены толстыми стенами. Во дворах сады, в садах улыбаются будды. Религия Непала - причудливая смесь индуизма и буддизма, как в Японии - смесь шинто и буддизма. Каждому индийскому богу соответствует свой бодисатва.

Улочки Катманду узки, машине не проехать - вместо этого велорикши довезут усталого путешественника. У велорикш такие же крепкие ноги, как и у носильщиков-горцев, да это они и есть: окончился сезон в горах, и носильщики спускаются в долину, на заработки.

Снежные горы видны из Катманду только в ясную погоду. Город лежит в середине обширной долины, и высокий перевал Дамана, вечно покрытый снегом, отделяет долину от полого низовья тераи, где некогда родился принц Сакья Муни - Будда. Близ столицы расположены еще два маленьких древних города, сейчас превратившиеся почти в пригороды, но некогда соперничавшие с Катманду за звание столицы державы. Эти городки - Бхадгаон и Патан, былые столицы удельных княжеств, что-то вроде, скажем непальских Суздаля и Владимира, если бы те находились сразу за московским Садовым кольцом. Если бы Катманду стал большим, современным городом, туристы ездили бы в эти городки поглядеть, каким был Непал в старину. Но Катманду остался маленьким и древним, вестернизации не поддался, небоскребов и заводов там нет, и Бхадгаон и Патан с их такими же, только поменьше, храмами и пагодами, не очень поражают.

Но Катманду славен не только стариной. Когда путник спешит в город с вершин, в первую очередь он думает не о Ханумане и дворце, но о несравненных ресторанах Катманду. Все кухни мира соревнуются между собой в столице, а за ее пределами народ ест только сухой рис, жгучий даль и кукурузные лепешки. Насколько однообразна непальская еда вне столицы, настолько она великолепна в городе.

Из этих мест пришли и пельмени. У всех народов есть что-нибудь - равиоли, креплах, дамплинг, ван тан, геза, но настоящие сибирские пельмени делают только тибетцы, и видимо, оттуда они и повелись. Вареные тибетские пельмени именуются котси, а жареные - чотси, их подают во всех тибетских ресторанах Катманду. В Катманду лучшие китайские повара готовят чоп сюи, индусы варят бириани, швейцарцы подают ля фондю, а американские пироги с яблоками таковы, что ими мог бы клясться кандидат в президенты США, который, как известно, должен быть за яблочные пироги и Материнство с большой буквы. Еда фантастически дешева, за доллар можно поужинать, и поэтому все начинают слишком много есть, так что удается протратиться и в Катманду. В этом кулинарном раю, оазисе в голодной пустыне индийского субконтинента, слабо с выпивкой - на западное виски налагаются страшные пошлины, местная выпивка ужасна и сравнима лишь с виски «Меконг» и слегка разбавленным политурой денатуратом. Поэтому мудрые странники переходят там на дешевый местный гашиш. Он темнее афганского, и вкус его несколько иной. Когда-то дешевый гашиш считался главной аттракцией Непала - как и в Афганистане, он свободно продавался на каждом углу.

Поколение 60-х годов, как помнит читатель, увлекалось поиском предельных психических состояний, надеясь обрести истину с помощью гашиша в Непале, марихуаны в Лаосе и ядовитых грибов в Юкатане. Наркотики ассоциировались с буддизмом, нирваной, отказом от материализма отцов - преуспевающих дельцов или мелких служащих в Нью-Йорке и Париже. Таким образом в Катманду образовалась целая колония «хиппи». Они ходили в грязный белых индийских штанах, жили бедно, читали «Сидхарту» Германа Гессе и Карлоса Кастаньеду, и проводили большую часть своего времени, тихо балдея в грязных комнатах. Как правило они были совершенно безобидны, не дрались и не искали приключений, лишь изредка крали камеры и прочий лишний туристский антураж. Они почти не покидали города, лишь самые отчаянные добирались до ближайших монастырей. Говорить с ними было трудно - они ограничивались улыбкой в ответ. Наконец, когда «хиппизм» вышел из моды, многие из них вернулись домой, а оставшихся собрала и выслала королевская полиция - доходов с них не было, и пользы никакой. Под американским давлением гашиш был формально запрещен, хоть и сейчас его продают повсюду, и все туристы курят его - смешно же не пить вина во Франции.

Два английских слова (разговорный язык странников - английский) связаны с этой субкультурой. Одно из них - psychedelic, указывает на необычность состояния психики человека под влиянием наркотиков, на способность рефлексии и восприятия, выходящую за грань обычного. Первая половина этого греческого слова 60-х годов указывает на психику, вторая - на ясность восприятия. В целом же оно используется, как эвфемизм слова «наркотический». Второе слово куда проще - to hassle - и оно указывает на взаимоотношения курильщиков с внешней средой. Это слово означает «приставать», «беспокоить» «мешать» - так описываются действия властей, от иммиграционных до гостиничных - по отношению к колонии хиппи. Хиппи - одна из четырех белых колоний Непала. В стране почти нет иностранных дельцов, не очень велик и дипломатический корпус, хотя стоит упомянуть, что в малых странах вроде Непала можно запросто заглянуть к своему послу. Нас прекрасно принимал израильский посол при дворе Бирендры, и китайский повар посольства кормил обольстительной фаршированной рыбой гефилыпе фиш - самым еврейским блюдом на свете.

Непал весьма дружественно относится к Израилю и неизбалованные таким отношением израильтяне стараются изо всех сил: расширили аэропорт Катманду и реорганизовали непальскую армию. Непальская армия и раньше была не лыком шита - непальцы славятся своей воинственностью и доблестью. После англо-непальской войны в прошлом веке побежденная империя взяла себе на службу несколько батальонов непальских добровольцев - знаменитых гуркхов. Это была единственная статья экспорта до Трибхувана, и попасть в эти батальоны считалось делом прибыльным и почетным. Гуркхи и по сей день несут службу от Гонконга до Букингэмского дворца.

В самом Непале на смену английским пришли израильские инструкторы - парашютисты и коммандос. Даже в самых глухих селах знают об Израиле и считают его могучей военной державой. В вечных снегах над перевалом Даман проводник с гордостью показал мне, старому парашютисту, свой парашютный значок, полученный от покойного израильского генерала Марселя Тубиаса. Бесстрашный Марсель был профессиональным рубакой и тренировал парашютистов от Уганды до Таиланда во славу израильского оружия; погиб он при свободном прыжке в Заире. Он, кого в Израиле знали лишь однополчане, в Непале затмил своей славой Даяна и Шарона. Среди иностранных специалистов больше всего китайцев и индусов. Два соседа, претендующие на сюзеренитет над Непалом, соревнуются, кто больше поможет Непалу так, чтобы это пошло на помощью им самим. В первую очередь они строят дороги, проходимые для танков, как шутят непальцы. Непал боится обоих соседей (Китай присоединил к себе Тибет, а Индия - Сикким) и надеется, что они нейтрализуют друг друга.

Еще одна порода белых людей в Непале - альпинисты. В то время, как треккинг - поход по горам - доступен всем, настоящий штурм вершин требует разрешений, денег, оборудования и квалификации. Поэтому альпинисты - богатые профессионалы или представители тоталитарных стран, вроде тех же южнокорейцев, любезно оставивших нам консервы на Эвересте.

Но самое странное белое племя Непала - это «белые странники», народ твердый и за пределами Азии неведомый. Иногда их заносит в Европу, и аккуратные европейцы дивятся им, как поднявшейся на поверхность глубоководной рыбе. Я познакомился с ними в начале семидесятых годов и записал тогда в дневнике:

«Белых странников часто путают с хиппи, но для странников поиски пределов сознания не являются самоцелью, они медленно и беспорядочно движутся по Азии. Их путешествия продолжительны и не подчинены графику. Три месяца на острове Бали, полгода в Непале, два года в Индии, затем перерыв на заработки в Австралии или Японии. Полгода работы позволяют затем жить безбедно в теплых странах год-два. Белые странники говорят по-английски, хоть все народы Запада представлены в этом племени. Обычно они путешествуют в одиночку, но останавливаются в тех же местах и тех же гостиницах: «Малэйзия» и «Атланта» в Бангкоке, «Гест Хаус» в Катманду, «УМСА» в Рангуне, где передаются из уст в уста важные сведения: «Берегись фальшивых долларов в Мандалае», «Американцам в Саваннакет не стоит соваться», «лодка-отель Аги Хана в Сринагаре - обдираловка».

Обет бедности заставляет их жить в самых дешевых гостиницах и есть местную пищу, их подкарауливают грабители, болезни и местные войны. Отсюда их необычная твердость. Холодными глазами взирают они на расчувствовавшихся туристов или страдающих туземцев и рефлексией не занимаются. Между собой члены племени практикуют строгое равенство: в одной и той же ночлежке в Дели встретишь сына американского миллионера с золотой кредитной карточкой «Амекса» под лохмотьями и молодого английского клерка, отложившего тысячу фунтов, чтобы объехать мир.

Обет бедности необходим потому, что от Азии легко отгородиться - в аэрокондиционированных отелях, за надежной стеной доллара и полиции можно провести недели и месяцы, вообще не замечая происходящего вокруг. Лишь в Японии бедность не нужна, потому что японская культура существует на всех уровнях, от самого дорогого до самого дешевого, не теряя своей национальной самобытности. В прочих же странах Азии несколько лишних долларов возвращают вас в европейское гетто, то есть лишают путешествие смысла.

Во всех прекрасных зеленых странах к востоку от Суэца не нужно работать, не нужно теплой одежды, некуда спешить, можно сидеть на базарах, есть рис, пить чай и щуриться на солнце среди приятных смуглых людей. Но иногда и странники тоскуют по камням Европы: "Я, чистильщик туманов, бредущий сквозь время по Европе тоскую, по древней моей", как сказал один из странников. И тогда невесть откуда находятся деньги и странник оказывается в устоявшейся Европе с ее налаженным бытом, где удобно жить, но нет ни пестрой толпы, ни золотых пагод, ни запаха пряностей на базарах, ни простоты жизни, и уже через месяц тянет обратно.

Напряжение между Европой и Азией свойственно всем белым странникам, но трагическую (по Аристотелю трагедия - неразрешимый конфликт) окраску оно приобретает у людей, обреченных на жизнь, натянутую как провода, между городом Нет и городом Да: у детей белых колонистов Азии и Африки. Французские алжирцы, португальцы из Мозамбика и Анголы, англичане - уроженцы Индии находятся в безвыходном положении, и оно слишком хорошо понятно израильтянину.

ДРУЗЬЯ ВСПОМИНАЮТ РЕДЬЯРДА

Жара спала и запах паленого мяса с Ганга перестал мучить ноздри Никодема. Его друг Пандект бегал по перрону и приставал к служащим. Никто не знал, когда придет экспресс на Калькутту.

- Оставь ты их в покое, - сказал Никодем, - поищи странников.

- Нету, - сказал прекраснолицый Пандект, - одни индусы.

А индусы осели на перроне тысячами, потому что вокзал Бенареса был для них не хуже любого другого места, и занимались они ожиданием, потому что больше нечем было заниматься. Молодой и грустный попрошайка устроился рядом с Никодемом. И он жил на станции и безбурно и неспешно ждал никодемовых щедрот.

- Не отстает и не отчаивается, - сказал Никодем, - коллега.

- Вредно белому человеку путешествовать по Индии, весь гуманизм пропадает, - сказал Пандект, - только и думаешь, не отвесить ли пинка этому бродяге. С другой стороны, если уж нас этот нищий не трогает, где уж нам Бога тронуть.

- Знаешь, я рад, что она не пришла, - сказал Никодем. Пандект ухмыльнулся.

- Главное - это дорога. Любовь оставим оседлым.

Эти семь недель, - как семь лет, - думал Никодем, и удивился своей радости, глядя на поезда, проносящиеся мимо. Будто окончился долгий плен, и ветер вновь бросает его на третью полку поезда, и две тысячекилометровые штакетины, как забор, ограждают его от забот. Черт, и к женщинам тут примешивают лотос, - подумал Никодем, - освободиться труднее, чем от гашиша.

- Вот и все, - думала Делия, - больше не встретимся. До поезда еще два часа.

До экспресса на Дели еще оставалось время, но рикша уже ждал внизу, чтобы не перехватили ездока. Беден Бенарес и заработка в нем мало. Этот же рикша возил Делию и Никодема по ресторанам и храмам в их краткий медовый месяц. Эта гостиница в Бенаресе мало напоминала постоялый двор в Катманду, где началось их знакомство, в саду, у чудовищного бело-розового гипсового Будды. Там они и решили отправиться в Госайнкунд. Следующим утром лил проливной дождь, но они все же выехали в Трисули. Автобус останавливался каждые несколько километров - то приходилось откатывать камни с дороги, то их задерживали для проверки документов и багажа, - искали оружие (кампы - тибетские беженцы - подымали смуту в горах). Много раз казалось, что автобус дальше не пойдет, но он перебирался через груду камней, накреняясь над бездной, и полз дальше.

Автобус все же доехал до Трисули, и к четырем часам дня, совершенно разбитые после поездки, они заняли единственную комнату местной гостиницы, расстелили спальники, поставили картошку на огонь и вышли размять ноги. Этот городок на склоне горы был весь вымощен чистым черным камнем, что лежит в руслах горных рек. Ручейки протекали по его улицам. Нежно-зеленая долина лежала внизу. Из-за черного камня городок напоминал не то Флоренцию, не то Тивериаду. Из-за прилавков на них неназойливо глазели местные торговцы, пробежала ручная обезьянка.

А когда они вернулись в гостиницу, вдруг запахло домом, надо было самим готовить ужин, самим устраиваться. Так это было хорошо после многих месяцев отельно-ресторанной жизни, так уютно стало им в их прокопченной комнате, что все, кроме Пандекта, слегка размякли. Делия сидела в углу и тихо колдовала над гашишем. Любо было смотреть, как тихо и хозяйственно сворачивала она самокрутки. Женственность странниц - особая, не похожа она на женственность салона или рабочего пригорода. У тех - стряпня и стирка, у этих - малые вещи: расстелить спальник, поставить цветы на стол, скрутить самокрутку. Странница разогревает гашиш, набивает сигарету так же терпеливо, с такой любовью и спокойствием, и так же подает ее своему спутнику, как домохозяйка готовит и подает мужу аккуратно намазанный бутерброд с сыром и огурцом, завернутым в фольгу, чтоб взял с собой на работу.

И мир внезапно преобразился. Он стал прекрасным и сложным. Каждая деталь в комнате - стол, стул, рама - стала важной сама по себе. Колпак керосиновой лампы заиграл всеми цветами радуги, белье на веревке сверкало как молния, и Никодем услышал четкий, протяжный голос реки, текущей внизу, под домом. Он увидел суетящегося Никодема и ему стало смешно - ни за что на свете он не отказался бы от блистательного созерцания красоты и гармоничности мира, которые возвращали ему казалось утраченную надежду на то, что маятник, «качнувшись вправо, качнется влево». Все же прошел этот проклятый год, начавшийся сиреной Судного дня, год, проведенный им в пустынях Египта и горах Сирии.

И еще почувствовал Никодем любовь, любовь к людям, чувство, которое давно не посещало его, которое было сменено на осторожность и подозрительность. - Может, все еще устроится, - пробормотал он, и увидел озаренное лицо Делии, тихо лучащееся красой и добротой. Такой была Делия, тихая и спокойная; даже по Гималаям она ходила как по холмам Уэльса, где гулял ее дед. Она сама родилась в Дарджилинге и воспитывалась в Гонконге, а сейчас заехала в Непал по пути домой, на «старую родину», в Англию, которой она и не видала. Крепкая Юлия, американка из Корпуса Мира, жила в Бангкоке и приехала в горы на каникулы. Пандект и Никодем двигались на восток. Лишь сейчас, в гостинице Трисули, они смогли разглядеть друг друга сквозь гашишный дым, за чашкой риса, за глотком виски «Меконг».

- Мы приедем к тебе в гости, Юлия, в Бангкок, - сказал Пандект, икая.

- Вам там понравится, - сказала она. - В Бангкоке много красивых и дешевых женщин.

Никодем вспомнил маленьких, ласково-раскосых таи и подумал, как трудно некрасивой дородной белой женщине жить в Таиланде, ежедневно соревнуясь с живой красотой Востока. Что-то похожее он видел однажды в Тегеране: восточная прелесть, живая, непосредственная - не то княжна Савская, не то хулиганка - была послана учиться в Швейцарию. Вернулась она в Тегеран через два года: «Я все уже позабыла». Когда она спрашивала дорогу у прохожих, вся улица кидалась ей на выручку, чтоб приобщиться хоть на минуту к ней - иностранке, которая - сама Персия. Вместе с ней приехала ее подружка по швейцарскому колледжу, высокая тихая американка, как свет луны рядом с кипучим, ртутным блеском персиянки. Меж ними - образцовая дружба, и лишь однажды, когда улица бурлит вокруг хозяйки, гостья бросает в сторону: «She is very fast», очень уж она шустра - в подыскании новых знакомых, и вообще слишком уж шустра Азия по сравнению с Европой. А чтоб не жалеть Юлию, напомнил себе Никодем, что в Бангкоке белая кожа ценится куда выше, чем в ее родном Канзасе.

Наутро они вышли в путь и через час-другой уже начали восхождение по стертым ступеням, ведущим в Рамче. Многочисленные ручейки пересекали утоптанную босыми ногами непальцев тропу. Водопады висели с гор, мягко светило солнце. Улыбчивые шерпы прикладывали руку ко лбу - следовало бы две, но вторая была занята грузом или неизбежным черным зонтиком, единственным заморским новшеством, - и приветствовали «намаcте», и продолжали идти, полные достоинства и приветливые без заискивания, как и все горцы мира.

Горы были свежи и круты, совсем не похожи на Альпы или Галилею; тропический лес подступал к девяти тысячам футов. Было тепло и удобно, как бывает только в Азии, где никакие соображения и обычаи не ограничивают человека, где, казалось, небо и земля дают ему разрешение на все и отпущение всех грехов, где белых людей мало, а условностей и того меньше. К вечеру они пришли в Рамче, крохотное селение меж облаков. Внизу зажглись огни Трисулийской долины, а наверху еще сиял, подвеченный лучами заката снежный пик Лангтана.

- Вот и дожили, - сказал Пандект, - снег.

Обычно снежные горы прекрасно видны из Катманду, но в пору дождей нужно подняться выше облаков, чтобы увидеть снег. На штурм они вышли из Чанданбари - одинокого буддийского храма высоко в горах.

- Сейчас задача ясна, - сказал Пандект, - надо быстро сходить к вершине и вернуться к ресторанам в Катманду. Юлия осталась ждать в храме, и они втроем вышли в путь. Пандекту нездоровилось. На 12 тысячах футов у него началось кислородное голодание и он шел, как в тумане. У Делии кружилась голова. А Никодем ощущал небывалый подъем духа, несмотря на дождь и туман. Тропинка стала совсем узкой, время от времени приходилось перелезать через груды камней, скатившихся сверху. Ближе к перевалу погода совершенно испортилась. Задул сильный ветер, тропа стала неверной и скользкой.

Пандект и Никодем уже были готовы повернуть обратно, но присутствие Делии удерживало. И вдруг, почти сразу за перевалом они увидели в расступившемся тумане холодно-голубое озеро формы сердца - Госайнкунд. И Гималаи, таившиеся до времени, решили показать свой грозный и прекрасный лик. Горы были высоки, так невероятно высоки, что пятнадцать тысяч футов для них было ничем.

И хотя они бывали и на более высоких вершинах, никогда еще не ощущал Никодем такой острой и захватывающей полноты счастья, как тогда, на берегу Госайнкунда, при виде снежных вершин внизу и вверху, и голубого озера, и сопящего Пандекта, и разрумянившейся спутницы рядом.

Дорога обратно в Трисули была нетрудной. И вот снова тот же отель, та же комната. Хозяин варит рис, Юлия открывает консервы. Пандект приложился к фляге кошмарного виски «Меконг».

- Ляжем спать? - спросила Делия.

- Ну не жаль ли, - воскликнул захмелевший Никодем, - завтра Катманду, завтра конец похода, так и не узнаем, с кем же путешествовали. Давайте поговорим о чем-нибудь.

- О чем?

- О Стефане Малларме или о бремени белого человека, или о Сапфо. О чем угодно.

- Поговорим об общих знакомых.

- Каких еще общих знакомых?

- Поговорим о нашем общем друге Киплинге, вспомним земляка.

- Как же, Киплинг. Помню, встречал я его в Лондоне. Уроженец Бомбея, европеец по происхождению, азиат по рождению. Англо-индиец. Как писатель прошел три этапа. Сначала писал о прекрасных англичанах в Индии и чувствовал себя стопроцентным англичанином. Затем он уехал в Англию и убедился, что англичане относят его к иной породе - colonials, колонистов. Хуже того, он понял, что так оно и есть. Он увидел, что мы, европейцы, рожденные в Азии - другой народ, что два-три поколения в низких широтах, может, и не стоят 80 поколений на севере, но и они не проходят бесследно. И тогда он стал писать об Англии, не понимающей своих детей, о колонистах во всех концах империи, о своем исчезающем народе. А потом его замучила тоска по дому, по Индии с ее пальмами, которая оказалась ближе, чем Англия с ее плющом и дубом, хоть в Симле казалось наоборот. И тогда он собрался в обратный путь.

- И я был знаком с Редьярдом, - оборвал его Пандект, - но по-моему все было иначе. Он родился в Индии и привык к ней. Может, даже любил. Затем поехал в командировку в Англию. И там он впервые увидел большие серые города, людей в галстуках и пиджаках, летний дождь, и почувствовал себя как дома, будто в клетках его мозга сохранилось нестираемое воспоминание о странах, где две тысячи лет жили его предки, как будто он вернулся домой после долгого изгнания.

- Нет, все было не так, - сказала Делия, - он родился в Индии, в Дарджилинге, пил молоко кокосовых орехов, говорил на местном наречии, играл с детьми туземцев. Катался на слоне, чуждался англичан, приезжавших на короткое время в Индию. В Европе ему не по вкусу пришлись белая с розоватыми прожилками вен кожа европейцев, дороговизна и дожди, и он решил вернуться. Но тем временем была провозглашена независимость Индии, туземцы не захотели играть с ним, слоны погибли на войне и даже орехов не осталось.

- Киплинг воспевал проникновение твердой Европы в мягкое тело Азии, - сказал Пандект, - освоение новых рубежей, по нашему - халуцом был.

- Но затем она напрягла свое железное естество и выбросила их, - сказала Делия.

Киплинг хотел вернуться в Индию, - сказан Пандект, - чтобы построить там свою родину. Новую Европу, краше прежней. Но места ему там не нашлось. Не знаю, что сталось с ним. Может, разуверился во всем и уехал в Австралию, а может, сохранил былой жар, пописывал в газете «Дели Пост», упрекал колонистов, что они ведут себя совсем как азиаты.

- А по-моему, - сказала Юлия, - Киплинг рос в английской колонии и вообще не видал подлинной Индии, пока не подрос. Потом он убежал из дому и попробовал жить, как индусы. Сначала все шло хорошо, англичане и индусы потрафляли ему, но затем он понял, что не дано нам понять душу Азии, и тогда он написал о бремени белого человека и уехал в Англию.

- Он вернулся, - сказал Никодем, - потому что в Азию возвращаются. К любой еде и питью, к хуммусу и газировке здесь примешан лотос. И даже уезжающие - а уехать нелегко, затем что далека Индия от Европы - возвращаются. И бремя белого человека, как и любая идеология, плавится от жара азиатского солнца и не выдерживает приступов малярии. Он уехал в Европу, думал - на годы, но уже через несколько месяцев сбежал обратно домой, стосковавшись по своему смуглому народу. Он ехал на юг, собираясь лететь домой из Тегерана, и сердце его радовалось. Когда он пересекал турецкие горы и персидские степи, видел краски Исфагана и Шираза, сидел с туземцами на базарах и ел плов и кебаб, заворачивая лук в лепешку, я не мог понять, вспоминаю ли я недавно оставленную Палестину или давно покинутый Ханаан? Мы азиатский народ, но слишком долго мы прожили в Европе. Куда же мы теперь? Редьярд Киплинг, что же делать нам, бурам в Южной Африке, французам в Алжире, англичанам в Индии?

- Придется сгинуть, - сказала Делия, - силой или измором вырывают Азию из-под наших ног. Мы забыли про бремя, помним про пальмы, но и их уже нет, нет для нас.

- Мы все еще можем справиться с ними, - сказал Пандект, - мы научились в Азии азиатской жестокости, если не будет выхода, мы зальем ее кровью нового крестового похода. Чингис-хан ужаснется, увидев курганы срубленных нами голов. Мы заасфальтируем пустыню и разобьем сад в горах. Если нужно - мы отменим Азию. Еще не поздно.

- Не в них дело, - ответил Никодем, - дело в нас, в том, что мы не можем решить: Европа или Азия. Жить нам на самолете Европа-Азия, или в Иерусалиме. Мой город - как мост, где автобус N 19 везет через века и континенты, и я люблю оба берега. Хорошо здесь бывать, хуже, когда это дом.

- Мы сгинем, уйдем, как туман, как легенда, как крестоносцы, что оставили свои звучные имена на замшелых стенах: Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, Меир Гар-Цион. Кто может, пусть бежит - нам это не дано.

- Это огорчает тебя? - прошептала Делия и погладила его по голове, - не надо, не кручинься.

В Катманду было бы удобнее - горячая вода, простыни, отдельная комната, но завтра весь этот мир горной экспедиции, trekking party, перестанет существовать. И даже не сближением, а значком, обозначающим сближение, как перевернутый восклицательный знак в начале испанской фразы, были их объятия той ночью, на твердом топчане, среди храпящих непальцев и шепчущихся друзей. Тела их были потны и грязны от дневной ходьбы и ночной духоты, и это было лишь заявкой, залогом, чтобы не расстаться чужими поутру.

А затем они гуляли рука об руку по Катманду, городу сладких грез, пили кокосовое молоко и богиня Кумари подмигивала им. Юлия вернулась в Бангкок, Пандект был забыт в отеле.

- Я вовсе не такая жесткая, как кажется, - сказала Делия, - мне тоже нужны защита и помощь.

- Повторяй это, как заклинание, вдруг сбудется, - подумал Никодем, - мы все не такие твердые, лишь чуть тверже гранита.

И пришла пора, когда благословляют Посылающего дождь и росу. И ночью во сне явился Никодему дальний город, где зимой умирают деревья. Он стоял в осеннем саду, и опавшие листья пружинили, шурша, под ногой. Деревья стояли голые. Зрелище умирающей природы было невеличественным, как и любая смерть. И страшное ощущение резануло по сердцу - если умирает природа, то и мне суждено умереть. От сладкой безысходности сердце его занежилось, размякло, заболело. И вспомнилось: когда осеннее предсмертное беспокойство врывается в душу - спасает только поезд, парящий над землей, отгороженный от нее, как забором, двумя тысячекилометровыми стальными штакетинами.

- Куда ты, бродяга? - спросила Делия.

- В путь, - ответил Никодем.

- Снова ехать одной, - подумала Делия, - тащить рюкзак, заботиться о гостиницах, пускать самокрутку по кругу с незнакомыми и ненужными людьми. Впрочем - будут еще встречи, будет еще любовь. А эта забудется. Или попомнится добром, кто знает.

И сказала вслух: - It was a good trek.

Прощание в недорогом отеле в Бенаресе было коротким, без горя и грусти (они пришли лишь через неделю в Калькутте), за окном стучали поезда, на Бомбей, на Калькутту, на Мадрас, а за морями лежала зеленая Бирма и теплый Таиланд. А далеко-далеко - его бедный конями остров, да боги не позволяют вернуться туда. Счастлив был Никодем, что открылась в нем сила любить и осталась сила уходить. Чертова поезда все еще не было.

- Дай банан, - попросил вечно голодный Пандект. Очищенный банан выскользнул из его пальцев и упал на перрон. Терпеливый нищий немедля схватил его.

- Стоило ждать, - сказал Пандект. Поезд подходил к станции.

(Луанг Прабанг, 1975)